Горелов понял, что объяснения приняты.

–  Не ранее, чем через три дня, - сказал он.
– Но будьте готовы к неожиданностям. Видите ли, сударыня, ваша матушка - замужем… Супруг ее о вашем существовании не известен, хотя имеет изрядные подозрения…

Варенька вздохнула. Нечто в этом духе она и предполагала.

–  И вашей матушке, право, проще изыскать деньги на ваше приданое, чем принародно с вами встретиться. Сие опасно и для нее, и для вас. Батюшка же ваш… батюшку вы увидите несколько позднее. Мы приехали, сударыня.

И точно - сани стояли у парадного крыльца гореловского дома.

Привратник, следивший на улицей в окошечко, тут же выслал навстречу лакеев. Князь даже не стал выходить из саней, и Варенька вошла в дом одна. В сенях ее освободили от шубки, и она медленно пошла вверх по широкой дубовой лестнице, смятенно глядя по сторонам, как если бы втолковывала самой себе: вот тут тебе, голубушка, отныне жить…

Коли бы кто перевел на человеческую речь бессвязные мысли и смутные ощущения Вареньки, она бы возмутилась несказанно. Варенька отнюдь не давала согласия на брак с князем Гореловым! Она просто осваивалась на новом месте, не более того… хотя князь вел себя как-то неожиданно и сделался иным, не таким, как в Москве…

Наверху Варенька спросила у лакея, менявшего в канделябрах свечи, где старая княжна с компаньонкой. Лакей проводил Вареньку в отведенные ей комнаты, называя ее «ваше сиятельство», как княгиню, и она не сделала замечания… как если бы не слышала…

Марья Семеновна и Татьяна Андреевна были заняты важным делом - гадали на картах. Они уже разделись, устроились по-домашнему, Глаша рядом разбирала вещи, и на дорогом кресле, сверкающем свеженькой позолотой, на которой пыль еще не успела забраться в углубления резных завитков, лежали приготовленные для штопки чулки.

Услышав шаги, женщины обернулись - им не хотелось, чтобы посторонние видели, как они в Великий пост балуются гаданием, и донесли князю. Однако дело было важное - его сиятельство укатил вместе с Варенькой, никому ничего не объяснив, и Марья Семеновна пыталась на расстоянии увидеть, что они там без ее присмотра наговорили и натворили.

–  Что ж ты, мать моя, без спросу удираешь?
– обиженно воскликнула старая княжна.
– Ты, сударыня, покамест в моей воле. Вот как благодетели твои отдадут тебя замуж…

Ей не стоило начинать с упреков. Варенька повернулась и ушла.

Ей страшно хотелось раздеться, скинуть одежду, которая казалась насквозь пропотевшей, ей хотелось в баню, прогреться, расслабиться, вымыть наконец голову. Несомненно, старая княжна уже узнавала насчет бани - но спрашивать ее хоть о чем-то Варенька не желала. Князь был прав - Марья Семеновна ради своего властолюбия могла утаивать от нее мнение ее незримой матушки по жизненно важным вопросам.

Варенька вернулась в анфиладу, где пила свой утренний кофей, и пошла вдоль стен, изучая картины. Князь Горелов навешал их превеликое множество, и все были в дорогих рамах, хорошей работы, хотя и непостижимой для Вареньки величины - ей было странно видеть человеческое лицо размером раза в полтора более натурального. Особенно она задержалась возле картины «Суд Париса» - весьма нескромной картины, на коей три богини были почти полностью обнажены. Варенька сперва внимательно рассмотрела красавца Париса с яблоком, затем - поочередно Геру, Афину и Киприду, единственную из всех золотоволосую. Богини были пышнотелы и этим напомнили ей московских сенных девок в бане. Тут же диковинная мысль посетила Вареньку: какова-то была бы она сама, раздевшись?…

Потом она остановилась перед поясным портретом вельможи в зеленом кафтане, по правому борту коего шел ряд больших петлиц - теперь так не носили, равным образом и большие парики, уложенные крупными буклями и спадающие на плечи и спину, давным-давно вышли из моды. Лицо у вельможи было молодое, высокомерное, и Варенька подумала - это вполне мог бы оказаться ее отец…

Там, в анфиладе, и отыскала ее Татьяна Андреевна, в обязанность которой входило мирить старую княжну с воспитанницей всякий раз, как между ними возникнут несогласия.

Вечером того же дня Варенька, уже отдохнувшая с дороги, распаренная после бани, принявшая кружку горячего отвара из сосновых почек, наконец осталась одна в комнате, которую князь Горелов назначил ей в спальни. Первым делом она залезла в свой баул и достала портрет ненаглядного Петруши. Повесив его на шею и убрав под сорочку, она блаженно раскинулась на толстой перине, укрывшись одеялом лишь по пояс. Портрет охранял ее от глупых мыслей - на случай, ежели бы они вдруг возникли. С портретом на груди она знала, что сохранит верность жениху. И та женщина, которая вытребовала ее в Санкт-Петербург, ее незримая матушка, должна была это понять, коли до сих пор не поняла. Так что все старания князя Горелова будут тщетны, напрасно он наряжался в лиловый кафтан модного кроя, напрасно ему столь красиво зачесывали волосья и гнули букли, все напрасно, и гордый его профиль, тогда, в санях, и неожиданно молодой звонкий голос, и уверенный взгляд голубых глаз - все, все напрасно…

Слово свое князь сдержал - три дня спустя приехал поздно вечером и велел Вареньке собираться. Она заволновалась - хотела принарядиться, принарядиться было не во что, хотела красиво убрать волосы, не нашла нарядных лент, была уверена, что к темно-синему платью пришиты полупрозрачные золотистые блонды, - оказалось, Глаша еще в Женеве спорола их, чтобы постирать. В полном расстройстве Варенька стояла посреди спальни, а вокруг кудахтали Марья Семеновна и Татьяна Андреевна. В конце концов выбрали темно-зеленое платье с черными бантиками, а волосы всчесали наверх и успели еще выложить на макушке три большие букли, видные спереди как три спящих бок-о-бок зверька. Наконец Горелов из-за двери прикрикнул на женщин, и Варенька поспешила навстречу своей непонятной судьбе.