— Эй! Братец! Ты куда подевался? — шепотом позвал конюх Жилло.

Тот затаился. Очень у него нехорошо было на душе. Почему полицейский со свитой не может вернуться в замковый двор? Ведь у ворот всегда дежурит привратник, в любое время такую важную шишку выпустит и впустит. Зачем такие секреты? Что за баловство?

Конюх долго звать не стал. Как пришел разговорчивый человек, так и ушел. В самом деле, что за удовольствие — ночью на конюшне седлать лошадей для полиции? Для себя — другое дело.

У конюха на сеновале резиденция была оборудована. Туда он и отправился ночевать. А Жилло как забрался в пустое стойло, так и торчал там, пока не понял — все, замок уснул, форбург уснул, конюх храпит на всю округу, теперь приличному человеку и верхом покататься можно.

Из всех лошадей выбрал Жилло упрямого мерина. Даже порадовался, что его в ночную экспедицию не взяли. Чем-то этот вредный мерин ему полюбился.

Жилло с кавалерийскими лошадьми дела, конечно, никогда не имел — у старого графа приличных коней уже не водилось. И сам удивился тому, что брякнул про мерина. Брякнул, а оно правдой оказалось. Верхом он, конечно, гонялся. В последнее время — больше в воспитательных целях, чтобы молодого графа из-за книг вытащить. Да, хорошо жилось ему в Дундагском замке, тихо, мирно, и ведь даже подумывал жениться, и ведь женился бы, не понеси нелегкая молодого графа в столичный университет! Студиозус!..

А теперь — седлай упрямую скотину, вытаскивай ее в такую же узкую калитку, причем нельзя одновременно и за повод потянуть, и сзади кулаком треснуть! Прямо хоть конюха того добродушного буди…

Мучился Жилло, мучился, но выволок коня. Оказался в зарослях какой-то колючей дряни. Может, боярышника, а может, терновника. Тропинка узкая, извилистая, тоже вроде серпантина, плаща нет — противно… Полицейский с командой — те хоть в плотных плащах, все не так колко. И тропинку знают.

Очевидно, следовало довериться вороному мерину. Жилло так решил, что ему по этому склону приходилось не раз ночью подниматься и спускаться. Сел поудобнее, назад откинулся — ступай, лошадка! Мерин голову опустил и пошел петлять. Холм-то, на котором Коронный замок поставили, высокий. С него и по мощеной дороге ясным днем спускаться умаешься.

Как раз когда у Жилло последнее терпение окончательно лопнуло, вывез его мерин к подножию холма. Теперь оставалось вспомнить, с какой стороны Виго подвез его на телеге к Кульдигу. И развернуть коня мордой аккурат в ту самую сторону.

Тут вдруг замер конь, постоял, как каменный, и мордой мотать принялся. Как будто лезет ему в уши какая-то дрянь летучая. И Жилло насторожился. Звуки он услышал — заунывный такой свист. И шел этот свист сверху, от Коронного замка. Будто оседлал стену полуночный свистун и разучивает что-то такое… уж вовсе похоронное…

До чего не понравилась Жилло мелодия! Ему, к сожалению, с детства медведь на ухо наступил, в музыкальной гармонии графский слуга ни уха и ни рыла не смыслил. Простую песенку пропеть без конфуза — и то для него было непосильной задачей. А тут — отвращение проняло душу. Как будто ему всю жизнь не было безразлично, какую такую заунывность выводят на скрипках, виолах и новомодных виолончелях!

— Эй, коняшка, — обратился он к мерину. — Если тебя от этой дряни тоже с души воротит, то какого же лешего ты торчишь пнем, а не удираешь подальше? Ну-ка, братец мой с копытами, давай-ка сдвинь с места левое копыто, а потом сдвинь с места правое копыто, тебе и полегче будет!

Мерин как будто понял — чуть не с места в галоп поднялся. И поскорее понес Жилло прочь от этого противного свиста. Надо сказать, долго они от него удирали. Казалось бы, уже и Коронного замка не видать, а мерзость эта все уши сверлит. Еле отделались.

И вот идет коняшка для отдыха рысью, идет себе, идет — и самовольно переходит в легкий галоп. Ну, скучно ему рысить, веселый он по натуре! Жилло не вмешивается — коню виднее, как перемещаться, и только слушает дробь галопа — тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та… И высовывается из этой дроби мелодия, и опять в ней прячется, и опять возникает. Живая такая, упрямая — назло тому свисту. Сбился конь, поправился, а мелодия сбой этот живенько в себя вплела, будто так и надо. Впору запеть бедному графскому слуге, которому, может, даже и не один медведь лапой на ухо наступил, а все медвежье семейство. Отродясь не пел, а глянь ты — потянуло… Впрочем, ночь замечательная, травы и деревья пахнут, как сумасшедшие, звезды сияют, дорога пустая, слушать и критиковать некому. Можно и запеть…

— Стало небо бездонным, изумрудной — трава, опьянил аромат лесной, вот что сочинилось у Жилло, хотя он отродясь этим делом не баловался. Правда, знал, что такое рифма. Теперь требовалась строчка, чтобы кончалась рифмой к слову «трава». Раза три или четыре в жизни Жилло искал рифму — и всякий раз взмокал, будто пни корчевал. А сейчас две объявились сразу «дрова» и «права». Поэтому пришлось оборвать песню.

«Права» Жилло отверг сразу — на воспоминания о Равноправной Думе наводили. А «дрова» тут были вовсе ни при чем. Требовалась третья рифма и она пришла в голову внезапно, как то золото, которое выплеснулось из зеркала!

— Стало небо бездонным, изумрудной — трава, опьянил аромат лесной, а в ушах зазвенели золотые слова! — воскликнул Жилло, напрочь выбившись из ритма галопа. — Ничего себе!..

Сумасшествие продолжалось. В ушах действительно зазвенели слова. Он повторил их вслух.

— Все, кто любит меня, — за мной!..

Очень тут захотелось Жилло ущипнуть себя за задницу и проснуться в Дундаге, в теплой постельке. Из его рта песня вылетела! О чем, правда, непонятно. За мной? Куда — за мной? И кто его на этом свете любит, если любить законом запрещается?