Шрифт:
– Петр Семенович! – спокойно сказал цесаревич. – Соберите совет…
Подавленные случившимся, в избу сошлись вслед за графом Воронцовым-Дашковым штабные офицеры.
Предложения сыпались одно за другим.
– Так как положение тяжкое, хуже придумать нельзя, – говорил старший адъютант штаба Степанов, – то вашему высочеству следует поспешить в Белу…
– Нет, – возразил Воронцов-Дашков, – главнокомандующему надобно срочно отправляться назад, в тринадцатый корпус!
– А может быть, лучше поехать на юг, навстречу отряду генерала Гана? – подумал вслух Ванновский, преданно глядя на цесаревича своими маленькими, близко посаженными глазками.
Выслушав спокойно все советы, Александр Александрович заметил:
– Все вы говорите только о том, что мне делать. А о войсках как будто забыли… Хорошо, скажу о себе. Во-первых, касательно Белы. Ехать туда ни к чему. Если турки действительно в Широко, то, значит, Владимир Александрович отброшен к Дунаю. Тринадцатый корпус так и не появился. Что же я буду делать в Беле один? При приближении турок мне придется бежать в Горный Студень к государю, бросив войска и не исполнив свой долг. Это немыслимо! Во-вторых, я не доверяю полученным депешам. Ведь они составлены, судя по всему, от ночных разъездов. Когда темно, ничего не видно, и потому часто у страха глаза велики.
Он поднялся во весь богатырский рост, давая понять, что совещание заканчивается; за ним встали все участвовавшие в обсуждении.
– Приказываю! – повысил голос цесаревич. – Проверить полученные сведения. Немедленно разослать мой конвой, разъездами, с адъютантами во главе, по всем направлениям! Узнать действительное положение войск. И прежде всего выяснить, правда ли, что турки у Широко. Ведь должен же в конце концов тринадцатый корпус сюда подойти. А уж тогда я от него не отстану. И если Владимир Александрович отброшен к Дунаю и отрезан от прочих войск, пойду выручать брата. Если не удастся и это и я сам буду окружен, то до конца не оставлю войска тринадцатого корпуса. Да, коли суждено, по воле Божией, погибать, то я погибну вместе с ними!..
Наследник ушел к себе в палатку и попросил денщика:
– Давай-ка, братец, сыграем в дурачка. Ведь ты небось умеешь?
Карякин, добродушный полкан, у которого из ноздрей и ушей кустиками торчали волосы, не удивился. Когда граф Шувалов вошел в палатку, Александр Александрович находился в крупном проигрыше: то ли денщик плутовал, то ли цесаревич отвлекался мыслями от течения игры.
– Ваше высочество! Саша! – сдерживая радость, выдохнул он. – Авангард барона Дризена входит в Копровицу!..
– Ну, прости, Карякин, что не отыгрался, – виновато забормотал наследник. – Пойду встречать войска!
– Чего уж там, ваше высочество! Може, в следующий раз повезет, – загудел денщик, сгребая столбик серебра. – Вишь, на целую полтину потянуло. А я, ваше высочество, в Филю, или дурака по-вашему, всю деревню обставлял…
…Прибывший в Копровицу Дризен доложил цесаревичу, что, пользуясь предложенным ему перемирием, он спокойно очистил путь отступления и в полном порядке стал отходить ночью, запалив по гребням позиции костры, имитирующие бивачные огни. Вернулись и разъезды, сообщившие, что турок у Широко нет. Ложную панику в 12-м корпусе посеяла совершившая ночной рейд банда черкесов. Таким образом, наследник оказался прав, войска были на марше и стали подходить к намеченным позициям. Сосредоточение состоялось и совершенно разрушило преимущества, какие имел Мехмет-Али-паша.
Это движение войск Рущукского отряда после Абловского боя фельдмаршал Мольтке считал одной из лучших операций XIX века.
«13 сентября. Бела.
Моя милая душка Минни!..
Вчера в два часа вернулся Владимир из Горного Студня, и что же он привез оттуда, видевшись с пап'a; главнокомандующим и Милютиным, ничего! Просто так грустно, так тяжело, что и писать не хочется. Положительно ничего не хотят делать в этом году, решили оставаться здесь зимовать, плана действий никакого! Все в самом мрачном настроении, воображают, что мы с турками не совладаем, а что куда бы мы ни сунулись, мы наткнемся на такую же Плевну и что решено в нынешнем году, что предпринимать ничего нельзя…
Дядя Низи, к сожалению, все взваливает на других, и все, по его словам, виноваты, кроме его самого и его штаба; даже пап'a виноват и Милютин, одним словом, все, все. На Владимира разговор с дядей Низи произвел самое грустное и тяжелое впечатление. Он говорит, что между главной квартирой дяди Низи и пап'a ничего общего нет, даже личные отношения никакой искренности не имеют со стороны дяди Низи.
Пожалуйста, про все это не говори никому без исключений и дай мне слово, что никто об этом не узнает от тебя…
Если пап'a не уедет обратно в Россию, есть еще надежда, что он примет начальство над армией, и тогда, я убежден, и это разделяют все прочие, с которыми я говорил, что дело пойдет на лад и уж конечно лучше, чем теперь. Главнокомандующий и его штаб потеряли в войске и у начальства в особенности всякое доверие…»
Александр Александрович размышлял о том, какой страшной неудачей обернулся третий штурм Плевны, специально приуроченный к дню именин государя.
Общий план был плох, войска действовали разрозненно, без взаимовыручки и поддержки. Неудачно выбрали и время штурма: всю ночь и полдня 30 августа шел ливень, почва размокла, видимость была отвратительной. Конечно, штурм следовало отменить. Но как же – царевы именины!..
Цесаревич выскочил из-за походного столика, задев головой верх палатки и, чувствуя прилив бессильного гнева, зычно позвал:
– Карякин!
Денщик словно вырос из-под земли.
– Пригласи ко мне графа Шувалова… Да принеси, братец, четверть водки…
Он с болью вспоминал свое посещение госпиталя и разговоры с ранеными. Командир роты стрелков, превозмогая кашель, рассказывал:
– Накануне боя, вечером, к нам приехал художник Верещагин. Он безотлучно был при генерале Скобелеве и сообщил, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам. Они подошли так близко, что слышали разговоры в ложементах, высмотрели их расположение и набросали план… Стемнело, пошел дождь. Я закопался в небольшую кучу сена, но не спалось. Голова горела, как в жару, сердце билось… А гул орудий не переставал. Земля подо мной дрожала… Чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зеленым горам. Канонада усилилась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелеными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь стоял там с частью отряда. Ружейная стрельба все учащалась и превратилась в непрерывный вой. Нас остановили в лощине и приказали лечь.