– Моя дочь не какая-нибудь новая русская. Она научный сотрудник, много работает и платит вам деньги за разумное ведение хозяйства, – объясняла Нина Андреевна, по преподавательской привычке выделяя голосом главные слова – «работает» и «разумное». – Вот я, например, сегодня ездила на оптовый рынок и купила йогурты на три пятьдесят дешевле, чем в магазине.

Тетя Оля мельком осмотрела ее твидовые брюки с идеально заглаженными стрелками, тонкий белый свитер – все модное, дорогое, и выразила взглядом: делать тебе нечего, просто хотела потусоваться на оптушке…

– Оля. Я вчера видела по телевизору, как ведущие ток-шоу ели черную икру. Ложкой! В стране, где большинство населения за чертой бедности, едят по телевизору икру!.. Грех говорить, но я иногда сожалею о цензуре… Такая кругом безнравственность, Оля…

– А что такого? – фыркнула тетя Оля. Нина Андреевна всегда бывала права, но ей почему-то всегда хотелось возразить. – Подумаешь, есть деньги, так и едят…

«Оля все еще по капле не выдавила из себя раба… » – печально вздохнула Нина Андреевна.

Обе мамы, Нина Андреевна и Валентина Даниловна, собрались праздновать годовщину свадьбы, не своей, конечно, а Сони с Алексеем Юрьевичем. Свекровь в этот день всегда приходила к Соне с нежненьким букетиком фиалок, называла Соню «моя фиалочка», и поэтому Нина Андреевна тоже приходила.

Самого Головина не было дома, но где бы он ни был, независимо от времени суток это называлось «папа на работе». Сони тоже не было дома – она бессмысленно кружила по дорожкам Таврического сада с целью потянуть время и появиться дома как можно позже. Редкое (четыре раза в году – три дня рождения плюс одна годовщина свадьбы) общесемейное взаимодействие под водительством Нины Андреевны всегда превращалось в сшибку двух миров. Один мир петушился и наскакивал, руководил и настаивал на главенстве в доме дочери, другой благодушно не замечал наскоков. Это и была основная между мирами разница, одна мама – человек с позицией, а другая была простодушно довольна жизнью, прямо как дура какая-то.

Но сейчас Соня не нервничала как обычно и не думала, что хуже – мама кого-нибудь обидит или обидится сама. И то и другое было хуже. УЖАСНО было. Сейчас Соня не предвкушала милый семейный вечерок, а плакала. Ну, не слезами, конечно, плакала, а душой. И в стомиллионный раз перебирала – что же она сделала не так.

Он был влюблен, очень влюблен – это точно. Был влюблен, приехал вслед за мной в Питер. Не мальчик же он, чтобы после первой же встречи потерять ко мне интерес и исчезнуть?.. Тем более, у нас и не было толком ничего в этой не приспособленной для любви комнатке со столом и стулом… Значит, я в чем-то виновата. ЧТО Я СДЕЛАЛА НЕ ТАК?! ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, СЛУЧИЛОСЬ?

…Ох, звонок! Москва!.. Москва… Ариша…

– Ну что? Приезжал? – полюбопытничала Ариша.

– Кто? – искусственно удивилась Соня. – Кто приезжал? Ариша добрая. Любит любовь. Хочет быть в курсе. Соня

ей своих секретов никогда не рассказывала, потому что у нее никаких секретов не было, а когда появился, оказалось, что ей не хочется свой секрет с Аришей обсуждать. Уж очень сочувственный и покровительственный у нее был тон, как будто Соня была маленькая девочка и Ариша посвящает ее в некое таинство – как целоваться или выбирать первый лифчик.

– Ну, он хотя бы звонил? Хочешь, я ему скажу, чтобы позвонил?..

– Да!.. – выкрикнула Соня. – То есть нет…

– Ну и дура. Ложись в саркофаг и лежи там вместо мумии. Позвони ему сама, позвони, позвони, позвони!..

Всего-то несколько цифр, и можно услышать, как он скажет своим гудящим голосом «привет», подумала Соня, и сердце защемило от любви, и нежности, и обиды.

– Нет.

Глупая Ариша. Все понимает про романы и ничего про… про любовь. Князев скажет «привет», а она что скажет: «Ты мне нужен как воздух»? Это чистая правда, самая что ни есть правда, но такую правду не говорят красавцам хирургам из Москвы. Которые прилетели на пару часов в Питер и любили Соню мгновенной любовью в комнатке со столом и стулом, чтобы удовлетворить свое самолюбие.

Мимо проехал маленький мальчик на велосипеде, обдал ее брызгами с головы до ног, мама мальчика толкнула Соню и, не извинившись, пошла дальше, как будто Соня была невидимкой. Будто ее можно было толкнуть и не заметить. Ударить и не заметить. Соня даже не удивилась – всю эту неделю, что она ЖДАЛА, а он не звонил, ей казалось, ВСЕ видят, как она уязвима и беззащитна, или не видят ее вообще. Словно потеряв значение в его глазах, она потеряла значение и в своих, и вообще во ВСЕХ глазах и стала открытой для любого пренебрежительного действия – такой она чувствовала себя обескураженной и униженной. Нелепая отвергнутая влюбленная идиотка, вот она кто.

Соня сделала еще один круг по Таврическому саду и вдруг ужасно устала – как ребенок, который перевозбудился на празднике и которому уже пора домой.

Тетя Оля накрывала на стол, а обе мамы бестолково толкались рядом. Кухонный стол был чересчур современного для обеих мам дизайна – огромная тумба с множеством ящиков, в ящиках лежали вилки-ложки, рюмки-бокалы, все.

– Как ваши творческие успехи? – вежливо осведомилась Нина Андреевна.

Противостояние миров началось еще на свадьбе. Нина Андреевна – культурная женщина, кандидат наук, никогда не позволила бы себе критиковать будущую родственницу. Но… парикмахерша, фе. Мезальянс. Парикмахерша была бывшая ИТР, читала те же журналы, в те же театры ходила, но все равно – фе. Доцент кафедры научного коммунизма Николаева Н. А. находилась на общественной лестнице на десять, на сто ступенек выше. И она всегда старалась быть с парикмахершей вежливой. Вот и сейчас Нина Андреевна вовсе не хотела над ней смеяться – ну поет себе человек в хоре при ЖЭКе на старости лет…