И Соню ему было жаль. Казалось бы, что ее жалеть? Гришка Диккенс знал многих людей, у которых не было ни одного КТО ИХ ЛЮБИТ, а у Сони – целых ДВА. Или даже ТРИ, считая самого Диккенса: когда-то он был влюблен в юную жену Головина легкой необременительной любовью, которой взрослый любит прелестную девочку, и оказалось, что она и сейчас ничуть не менее прелестна… ТРИ – это, казалось бы, несправедливо. Но как математик он понимал, что не стоит Соне завидовать, – цифры бывают мнимые, и иногда ДВА хуже, чем ни одного. А ТРИ вообще никому не нужно. А может быть, Диккенс хорошо знал своего школьного друга Головина и не хотел бы быть его любимой женщиной.

…А Соня и рада – кто же не знает этого сладостного чувства, когда тебе ни в чем не могут отказать? Вот он, Диккенс, вот они, КЛЮЧИ. Интересно, верил ли Диккенс, что каждую пятницу Сонина любовь с детского сада приезжает из Таиланда? А иногда Сонина любовь с детского сада приезжала из Таиланда по будням, просто на пару часов. И теперь между ними с разными вариациями повторялся один и тот же разговор.

– Соня? – волнуясь, говорил Диккенс в телефон.

—А-а… это ты… привет, – отзывалась Соня устало и небрежно, как человек, который кое-что стянул и ни за что не отдаст обратно.

Соня была как волк-зубами-щелк, такая энергия ее переполняла, так ей все удавалось, что Диккенс был ей на один зубок – раз, и все! И теперь уже Диккенсу нужно было спрашивать – может ли он остаться дома в пятницу или в субботу, а иногда и в будний вечер, иногда в воскресенье. Соня была так счастлива, что ей казалось, что неделя состоит из одних пятниц.

Но это все уже была ИХ ИСТОРИЯ.

Теперь у Сони с Князевым было подобие дома. В прихожей рядом с лыжами Диккенса стояли Сонины туфли, три пары, желтые, красные, голубые, – она любила разноцветные туфли и любила переобуваться, иногда выходила из комнаты в красных туфлях, а возвращалась в голубых или желтых, и в ванной Диккенса повсюду валялись ее вещички. А на полочке рядом с Marco Polo Диккенса стоял Boss Князева. Удивительное совпадение: ее муж пользовался тем же Boss, но запах этот почему-то оказался совершенно разным – от одного сладко кружилась голова, а другой был просто запахом Boss.

– Я свободна до восьми часов… – сказала Соня. Они с Князевым встречались у второго атланта.

– Как до восьми?!. – растерялся Алексей. – Ведь сейчас уже шесть…

– Ну что же делать, – печально сказала Соня и, насладившись его несчастным видом, пояснила: – До восьми часов до завтра!

– Ты… умница! Ты просто умница, суперженщина!.. Спай-дер-вумен, женщина Микки-Маус… – воскликнул Князев и, смутившись, вдруг начал пересказывать ей какую-то статью про живопись, и это было нелепо и трогательно, как всегда, когда люди пытаются говорить на чужом языке.

Первые минуты между Соней и Князевым всегда возникала крохотная неловкость – их любовь была такой огромной, что они не сразу понимали, что с ней делать, и сами они в мечтах представлялись друг другу такими прекрасными, что им требовалось время, чтобы соотнести это прекрасное с реальностью и заново привыкнуть к своей любви. И каждый раз, встречаясь, они сначала неловко улыбались глупыми улыбками и по очереди говорили глупости.

– Не напрягайтесь, доктор Князев, – улыбнулась Соня, погладив его по коротко стриженному затылку, – давайте лучше поговорим про анализ крови.

Квартира на Фонтанке была веселая и запущенная: стопки книг и дисков, фотографии друзей, учеников и девушек Диккенса, горнолыжные ботинки последних моделей на неожиданных трогательных салфеточках из позапрошлой жизни, зеркало на стене. В одну из их первых здесь встреч зеркало треснуло, и Соня уверяла Диккенса, что так треснуть, сверху донизу, зеркало могло только само, но неприятное чувство осталось, – дурная примета.

Еще в квартире было привидение, или Бумбарашка, – во всяком случае, в коридоре кто-то копошился и шаркал, а иногда какая-то тень витала. К Бумбарашкиному копошению и шарканью Соня мгновенно привыкла, хотя дома, с мужем, всегда была целомудренная по-особому, прислушивалась к каждому звуку, не могла расслабиться, чуть ли не комары ей мешали…

Князев приносил привидению, или Бумбарашке, шоколадки, оставлял в коридоре. Диккенс совершенно серьезно уверял, что Бумбарашка больше любит молочный шоколад.

Ночь была еще не белая, но светлая, почти белая, только на минуточку посерело, и тут же рассвело. Но они зачем-то зажгли свечи. «Для придания атмосферы пошлости и страсти», – довольно сказала Соня.

– Сейчас нарисую твой портрет, – Соня водила пальцем по его лицу, – глаза серые, ничего особенного, нос кривой, рот – в общем, за что ты мне нравишься, непонятно…

Как все счастливые, они в который раз перебирали подробности своего счастья: а когда ты понял, что ты… а почему ты не звонил, а что ты думала, что я думал, что ты думала, – и тому подобные глупости.

А кстати, почему Князев тогда НЕ ЗВОНИЛ и что он РЕШИЛ? Соня умирала от любви и обиды, а он решал. Что, что он решал, что?

Ну, сначала он думал, что лучше все это не начинать, потому что понятно же – Питер, муж, сын, зачем себе усложнять жизнь? Потом думал, что не стоит ей усложнять жизнь. Потом думал, что подождет несколько дней и посмотрит, выдержит ли он. Потом было интересно – сколько выдержит. Ну и тогда уже позвонил.