А Воротынцева – холодное сознание наполнило. И он – не вскочил, а глубже ушёл в стул. Только закурил.

– А я считаю: это – важный, нужный, выразительный жест. В этом правительстве и никто не справится. Смотрите, как они растерялись на прошлой неделе. И непохоже, чтоб научились в те дни.

Событие – огромное. Не сразу вмещается.

Огромное. Но, сколько можно охватывая: не в нём беда.

– С этим правительством, Сергей Леонидыч, мы пропадём. Надо самим – что-то делать, и скорей.

И Марков, который недавно вот столько спорил, не соглашался же, – прошёл по диагонали из угла в угол, из угла в угол, двумя ладонями медленно протянул по лицу, как умылся, – и в угол же стал спиною, как уже прижатый к последней черте.

– Ну что ж, – сказал. – Наверное – да. Наверно – нам с ними нет пути.

Серебряное плетенье генеральских широких погонов с крупными звёздами. Георгиевские кресты у горла и у сердца. Дугой на груди генштабистские аксельбанты.

Но как ни промахивался Гучков, а всё-таки, пока он стоял, – был в правительстве стержень. Ещё можно было хоть немного надеяться.

– Только борьба будет, – теперь увиделось Воротынцеву, – ещё в худшей расстановке, чем мы думали вчера.

А Марков, всё так же припёртый в угол, призакинул голову – и навстречу тому, ещё не видимому зареву:

– Я – солдат по рождению, по натуре, по образованию, и что б они там в обществе ни мудрили – я знаю, что Армию – не отдам Совету! Как бы ни были наши шансы малы – не поверю, чтобы великий народ мог так безславно и так быстро пасть. Пути спасения – должны быть.

Когда посылали делегацию из 11-й армии в Питер – узнать, как там и что делается, – никому и в голову не вступало, что они тут засядут в главном Белом зале как судьи, а перед ними как по верёвочке будут проходить все министры и оправдываться. Но Горовой это понял для себя не как высокую честь, а как непривычную работу, за которую в корпусе с него спросят: там в окопах сидят ребята – им Питера не видно, всё в тумане. Шлют доведаться: как рабочие? – по скольку часов работают? сколько вырабатывают и сколько получают? говорят – отлынивают, так коли можно – навести с ними порядок. Потом – белобилетники: добиться полной их проверки, и метлой на фронт, кто укрывается. Ещё и рабочих на заводах проверять: какие до войны вступлены – пусть там, а какие уже с войны – значит, прячутся, всех на фронт! И по всем запасным полкам прочистить: офицеры ли, солдаты, кто до-се на передовых позициях не был – всех сюда! Потом с дезертирами: надо ж им железный предел положить, гнать сюда, альбо судить, – а что ж нам за них отдуваться, тогда и мы тронемся? Ещё, говорят, военнопленных у нас дюже распустили, что немцев, что австрияков, вольно содержатся, промеж наших баб живут как дома, – нам тогда сидеть тут скрубно, а ещё и работу перебирают, морды наеденные. Ну а превыше всего: как же из войны выбраться? как её кончить, треклятую? И – кого армии слушать: одни приказы от генералов, другие от Совета? А в том Совете, говорят, одни питерские тыловые засели, а от боевых армий нет никого, – так с какой совестью они нами могут управлять?

Фрол Горовой и никогда не был камнем лежачим, под который не течёт, но всегда горячо поворачивался. И тут – к месту его выбрали. Он уже не первую неделю задумывался, что от старого строя к новому пока удобрилось не слишком многое, а то и – хуже пошло. И ежели раньше обо всём царь должон был думать, а нам заботушки мало, – так теперь слишком непонятно: думает ли вообще кто? И – те ли люди думают? Теперь такое время настало, что если сами быстро не возьмёмся, так и в провал всё прогрохаем, и самих себя. И решимо поехал Горовой в Питер – искать, где ж оно, верное. И нежданно попал в этот главный думский зал. (А повидал один день, как сами думские заседали: ох, неладно у них, сильно они с места сшиблены, и нами уже никак не управят, на них не надёжа.)

Собралось фронтовых делегатов, от разных армий, сразу человек за полтораста, все рядом сели и опознавались тут на ходу. Были тут и щелкопёры, кто и в окопах не сидел, а затесался вот. Но больше подобрались ребята дельные, не столько торопились языком чесать, сколько слушать, и друг со другом сознакамливались и между собой столковывались, чт'o в этом мудром Питере делать. Хотя делегаты были вроде себе хозяева, и сами же председателя выбирали и помощников ему, – а веденье собранья всё время как-то уплывало из их рук, а выходили один за другим сильно бойкие от Совета и обо всём говорили как о готовом. И на заводы, мол, идти нечего, там уже всё проверено, рабочие не виноваты в ослабленьи работ, а виноваты хозяева, не озаботясь о достаточном сырье и топливе. И белобилетники, мол, тоже будут проверяться, это дело небыстрое. И к военнопленным не надо зверства, это наши интернациональные пролетарии.

Но и Горовой знал себя бойким и звонголосым, его всегда все слушали, – и тут он стал с места голос подавать в опровержение, так и его узнавали, и он других. Однако два раза он требовал принять железное постановление против дезертиров – а из Совета как-то отводили, подождём.

Мы – ещё слишком простые, какой-то хватки у нас нет. Выйдет наш: «Братцы, дорогие! Мы друг друга понимаем…» – и самые самодельные слова. И правда понимаем – вот это верно! это наше! – а до последнего дела никак не дотянем.

Или выступил один, полез туда, на вышку, с котомкой, – это же зачем?

– Поклон от товарищей в окопах! благодарим всех передовых борцов за добытую свободу. Не знаю, правильно ли рассуживаю своим тёмным умом. А нельзя ли нам по телеграфу прямо обратиться в берлинский совет рабочих и солдатских депутатов? Мы в окопах толковали, как и нам принять участие во всенародном деле. И вот: в этом мешке все наши кровью добытые награды, себе не оставил никто. Мы отдаём их с нерушимой клятвой положить нашу жизнь за свободу.