Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.

Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания – вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.

Он говорил об Израиле – этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.

– Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!

Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:

– Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!

Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:

– Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! – При этом дружески ткнул меня в бок.

Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.

Москва, сентябрь 1952 г.

Стоит жара, настроение неважное, нервы не в порядке. Мой врач, обеспокоенный разговорами о новом деле, считает, что я много пью и прописал мне диету.

Нина и Сергей все еще в Сочи. Лучше им не появляться в Москве. Дело Игнатьева с евреями-врачами еще не развернулось, но я решил поговорить о них с Хрущевым, так как он хорошо знаком с Игнатьевым.

Вчера ехал в паккарде на Малую Никитскую. Застряли у Арбата. Движение остановилось: пропускали группу молодых девушек – очень хорошеньких, одетых одинаково в короткие платья. Рафик, заметив мою реакцию, пояснил, что это учащиеся балетной школы при Большом театре.

Мне особенно приглянулась одна: высокая, со смуглой кожей, нос с легкой горбинкой, характерной для менгрелов. Я не мог этого упустить и отдал Рафику соответствующие распоряжения.

Через час он уже сообщил мне, что девушка – грузинка из Зугдиди. Отец – школьный учитель. Ей двенадцать лет, хотя выглядит старше.

Рафик воспринял дальнейшие распоряжения без особого энтузиазма, но как всегда все подготовил. Обед, сервировали на двоих в маленькой комнате наверху, где стоял французский диван.

Рафик привез ее в 7 часов. Ее звали Татана, это имя ей шло. На ней было простое белое платье, не скрывавшее юные грудки, волосы заплетены в две толстые косы и распущены по спине.

Она была спокойна, вежлива, и у меня поднялось, настроение. Ей было приятно встретиться со мной (Рафик представил ей меня как работника Министерства культуры).

Ей очень понравился мой дом – я ей показал кое-что, а затем привел в комнату наверху. Предложил ей соку, в который положил пару таблеток снотворного. Показывал ей мой суперсовременный «Грюндиг» и фонотеку, которая ее просто потрясла. Вскоре мы весело болтали, потом я поставил музыку Чайковского, Бородина, Рахманинова.

Она слушала внимательно, как на уроке. Я ей предложил вина, она его выпила только после моих неоднократных настояний. За обедом она сказала, что мечтает быть настоящей балериной, я пообещал устроить ей встречу с Улановой, и она пришла в восторг. Ее энтузиазм, ее красота и юная свежесть волновали меня. Я вспомнил подержанных потаскушек, с которыми в открытую развлекался Абакумов. В сравнении с ними Татана была чистым ангелом.

Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам – юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.

Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.

…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.

Москва, сентябрь 1952 г.

Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.

Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.