Так! Так! Все так! Сейчас в этом молчании рождается их слава. Не нужно славы. Пусть будут людьми. Пусть любят друг друга.

Я остановил картину…

Я долго мучился. Я создавал скульптуры и ранее. Теперь я мог превратить эту картину в нечто осязаемое, в скульптурy.

Я так и сделал.

Они замерли.

Я устал. Все-таки у скульпторов-мыследелов ужасно тяжелая работа. Я больше не глядел на них. Да. Я сделал свой шедевр.

Я понимал это. Я никогда не делал такого и уже больше не сделаю. Словно тяжесть какая-то свалилась с души. Стало легко, но не совсем, не так, как раньше, не полностью.

Тут уже была не ошибка. Тут было что-то другое. Я бросил сигарету и подошел к ним. Все было, как я хотел. Я ласково потрогал рукой кожу ее лица. Счастье и мука были в ее глазах.

Счастье и растерянность были - в его.

Да. Я правильно схватил миг. На них будут смотреть и плакать. Люди увидят гораздо более важное, чем геройство и подвиг. Они увидят боль, в которой еще только рождается их будущее, их смерть и слава… И молчание. Это тоже правильно. Ведь они и говорили друг с другом только в эти минуты молчания. Они будут молчать всегда. Тысячи поколений будут рождаться, проходить возле них, а они все будут молчать, как тогда.

Я сел на камень возле них. Я мог сейчас разрушить эту скульптуру, а дома в своей мастерской воспроизвести вновь. Так я делал всегда. А сейчас не мог почему-то. Я знал, что все сделано правильно, но не мог показать ее людям. Слишком живыми сейчас они были для меня. И потом… эти тысячи лет молчания.

Их молчание тогда было прекрасным, потому что оно было неожиданным, потому что длилось недолго. А теперь? Тысячи лет молчания!

Нет. Ее нужно было разрушить. Но я не мог.

Ее нужно было показать людям. Но и этого я не мог сделать.

А третьего пути не было. Вернее, был, но он запрещался: после этого я уже не был бы скульптором-мыследелом. Я не имею права это делать. Нужно было посоветоваться, хотя бы с Островым. Но это все равно означало отказ.

Я сидел возле них, которые улетели когда-то на “Мысли” и “Нежности” и не вернулись, и курил, пока не кончились сигареты. И солнце уже начало цепляться за верхушки деревьев. А я все ничего не мог решить. И вдруг солнце под каким-то странным углом осветило ее -лицо, и в глазах девушки я увидел слезы.

С этими слезами скульптура была еще естественнее, еще прекраснее. Я онемел, сжался внутренне, надеясь, что солнце сейчас прекратит свой световой эффект… А слеза вдруг покатилась вниз. Я потрогал лицо девушки рукой, слеза была настоящая; солнце здесь было ни при чем.

И тогда я встал, оглядел еще раз и сказал: “Ну что ж, живите…” Я шел напрямик, куда глядели глаза, внушая себе, что оглядываться нельзя. Но не вытерпел и оглянулся. Они стояли у кромки воды, и отсюда я уже не мог слышать, говорят они или молчат, да это мне и не нужно было знать.

Сумерки упали на лес, а я все шел, и идти было легко и хотелось идти. И молчание было вокруг меня.

На другой день я был у Острового.

– Ну что у тебя?
– спросил он.
– Что-нибудь получилось?

– Получилось, - сказал я.
– Вот что… Я больше не скульптор, я больше не мыследел. Я разрешил им… жить.

– Ты с ума сошел! Ты нарушил клятву! Что теперь с тобой будет?

– То же, что и с другими скульпторами-мыследелами, которые нарушили клятву, - сказал я.
– Прощайте…

Звери ревели требовательно и тревожно.

Звуки с трудом пронизывали хрусткий морозный воздух, и он, кажется, звенел.

Впрочем, звенел не воздух. Тихонько и надсадно ныл традевал - в нем, вероятно, отпаялся какой-то контакт. Андрею Сырцову не хотелось трогать поющий контакт. Его прерывистое звенящее нытье - тонкое, как комариный писк, - напоминало, что мир его не вымерз, что, кроме снега и потрескивающих деревьев, есть еще и другой мир - жаркий, влажный, ласковый.

И есть Индия.

Андрей давно собирался заказать комнатного сверчка. Пусть бы сидел в телевиде и пел свои нехитрые песенки. Приятно знать, что в комнатах есть живое существо.

Однако прибытие сверчка затруднялось тем, что сейчас они в моде. Человечество потянуло на бревенчатые избы, но почемуто не со старыми, добрыми русскими печами, а с модернизированной литовской печью, с камином-лежанкой.

Можно было бы плюнуть на моду и заказать каких-нибудь певчих птиц. Но постоянная дежурная обслуживания третьего участка зоны Белого Одиночества слишком уж внимательна к Андрею. Она смотрит на него такими требовательными и, пожалуй, красивыми голубыми глазами, словно умоляет: “Ну, пожалуйста, разрешите соорудить вам что-нибудь приятное. Сделайте мне одолжение, дайте такое поручение, чтобы я наконец могла проявить настойчивость, изобретательность, словом, почувствовать себя нужным для вас человеком”.