Я поднял голову от руля и стер с глаз кровь. Ветровое стекло прогнулось внутрь салона и покрылось паутиной серебристых трещин, но я все равно различал свой дом: из распахнутой двери лился теплый желтоватый свет, освещая крыльцо и фикус в горшке, который Конни ставила перед входом.

Конни!..

Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверь. Сломанные в нескольких местах ребра со скрежетом терлись друг о друга, их осколки вонзались в плоть, и я пронзительно закричал, внезапно почувствовав себя абсолютно и безнадежно трезвым. Потом я еще раз толкнул дверь с водительской стороны — на сей раз не так резко, но сломанные ребра снова отозвались непереносимой болью. Ничего… попробуем еще раз. Закусив губу, я налег на дверь плечом, но искореженная рама не давала ей открыться. Обливаясь потом, задыхаясь от усилий, я откинулся на спинку сиденья. И увидел голубой домашний тапочек Конни, который словно прилип снаружи к разбитому ветровому стеклу.

Время остановилось. О, это проклятое время порой тянется бесконечно! Только потом пришли слезы — настоящее джонстаунское наводнение {11} . Отложенная реакция, вероятно… На самом деле плакать я разучился еще в детстве — слишком часто мне приходилось видеть, как горько рыдает моя мать, но ей это ни разу не помогло. Я тоже пробовал плакать — с тем же результатом: отец не менялся, и мир вокруг — тоже. Что ж, я усвоил урок. В буквальном смысле на собственной шкуре я научился тому, что слезы не могут ничего изменить. Но сейчас, сидя посреди обломков своей машины, среди обломков своего брака и своей жизни, я наверстал упущенное за все годы. Отвращение охватило меня — я понял, во что превратился. И как только я осознал это, темные подвалы моей памяти распахнулись, и оттуда с леденящим душу воем вырвались призраки Гватемалы.

Все в мире взаимосвязано. Мысленно разграничивать события, пытаться воспринимать их независимо друг от друга — бессмысленно. Стоит перешагнуть одну запретную черту, которую сам для себя провел, и все прочие искусственные границы тоже будут нарушены. В этом можете не сомневаться.

Когда приехала полиция, я уже не плакал. Мои призраки тоже замолчали. Мне удалось загнать их обратно в хранилища памяти и возвести новые преграды и укрепления, призванные защитить меня от страданий, которые я испытал и которые умел причинять другим. Прошлое нельзя ни упростить, ни улучшить, но психологические барьеры были моей специальностью.

Агентство, по-видимому, считало, что от меня еще может быть польза, и поспешило вмешаться. Именно оно позаботилось о том, чтобы полиция квалифицировала произошедшее как несчастный случай.

Но вернемся к настоящему…

Можно быть пьяницей и при этом иметь доступ к информации высшей степени секретности. Только нужно быть очень осторожным пьяницей. Хорошо бы также, чтобы твои отношения с Агентством носили неофициальный характер.

Я сидел в своем кабинете в подвале собственного дома и вытаскивал пробку из бутылки «Рислинга», когда по защищенной линии мне позвонил Энди Маккаслин. После смерти Конни я так и жил в подвале, предоставив дому наверху превращаться в гниющий труп, который мне хотелось бы похоронить вместе с воспоминаниями. Впрочем, на самом деле дом был не в таком уж плохом состоянии: я слишком часто отсутствовал, чтобы успеть нанести ему сколько-нибудь значительный ущерб. Просто с некоторых пор я предпочитал полутемные подвалы нормальному человеческому жилью.

— Алло, — сказал я в трубку. — Это ты, Энди?…

Мой голос был тверд, как скалы Гибралтара, хотя бутылка «Рислинга» была сегодня не первой. В отличие от отца, я научился растягивать удовольствие. И держаться. Держаться во что бы то ни стало.

— Слушай, Брайан, я сейчас за тобой заеду. Нужно смотаться в одно место. Я буду примерно через час, так что жди. И еще — оденься потеплее, о'кей?

Но я не придал его словам особого значения. Во мне и так плескалась почти целая бутылка — куда уж теплее?

Луна в небе походила на белую покерную фишку. Залитая голубоватым светом пустыня, пересеченная резкими, будто чернильными тенями, неслась за стеклами машины. Мы ехали в принадлежащем Энди «чероки» последней модели. Ранним утром Энди, бросив все дела, сорвался из нашего лос-анджелесского отделения в погоне за тем, что манило его, «словно долбаная голубая мечта».

— Может, все-таки скажешь, куда мы так мчимся?

— Извини, но мне не хотелось бы что-то говорить тебе заранее. Это может… повлиять на твою беспристрастность, исказить восприятие. Твой разум должен быть совершенно чист, иначе ничего не сработает.

— Ладно, буду думать о хорошем и светлом.

— Вот и отлично. Только держись крепче… — Энди притормозил, потом вдруг свернул с асфальтированной двухрядки, по которой мы ехали, прямо на целину. Джип запрыгал по неровной, спекшейся поверхности пустыни. Короткий сухой кустарник омерзительно скрежетал по днищу машины.

— Эй, дорога — там, — сказал я, показывая себе за спину пальцем.

Он только кивнул, но даже не подумал снизить скорость. Еще минут двадцать мы мчались по окаменевшим ухабам; потом Энди затормозил и выключил двигатель. Я огляделся. Джип стоял посреди голой, бесплодной и холодной пустыни.