— Сюда вообще сто лет никто не входил, — сказал он, — сплошная пыль.

— Люся говорила, что она здесь несколько раз убиралась, дядя Гоша ее приглашал.

— Она у всех убирается?

— У меня не убирается. Я сама.

— Понятно. — Добровольский поднялся, отряхнул руки и спросил рассеянно:

— Она хорошо поет?

Олимпиада от такого простого и хорошего вопроса взбодрилась и сразу обрела почву под ногами:

— Я не знаю, хорошо или плохо! Стихи, которые она сочиняет, ужасные.

— А музыка?

Олимпиада пожала плечами:

— Не могу сказать. Я, когда слышу эти ее опусы, выхожу из себя и уже не понимаю, хорошие они или плохие.

Он открыл дверцы шкафа и внимательно изучал содержимое:

— Если она еще не рассталась с мечтой о большой сцене, значит, ей нужны деньги. Логично?

— Она тут ни при чем, — быстро заявила Олимпиада. — Какие еще деньги?! И как на убийстве Парамонова, к примеру, можно нажиться?!

— Я пока не знаю.

— А на убийстве дяди Гоши?! И откуда у нее взрывчатка?! И вообще… это плохая мысль!

— Может, и плохая мысль. Но зато хороший вопрос, откуда взрывчатка. Самый лучший.

Он говорил рассеянно, словно сам с собой, а Олимпиада уже кипела от возмущения: как можно таким равнодушным голосом выспрашивать про Люсинду и подозревать, что та могла быть хоть в чем-то замешана?!

— Странно. Ни в этой комнате, ни в той, ни в прихожей нет ни одной пары ботинок, ты обратила внимание?

— Н-нет.

— Зато у входной двери стоят ваши любимые валенки, которые есть у всех в этом доме. А ботинок нет.

— Ну и что?

— Это странно, — почти по слогам повторил Добровольский и добавил:

— А у вашей гадалки-старосты нет дубликатов ключей?

— Нет, — огрызнулась Олимпиада. — У нас же не коммунальная квартира! Мои ключи есть у Люси, на всякий случай. А больше я не знаю.

— Понятно.

Добровольский закрыл шкаф и еще раз огляделся.

В квартире не было ничего, что говорило бы о жизни хозяев. Даже пустых бутылок не было, как будто покойник, перед тем как стать оным, аккуратно собрал их и вынес.

И это было очень подозрительно. Если человек не засекреченный шпион и не занимается серьезной конспирацией, значит, в его жилье должно быть что-то, свидетельствующее о пристрастиях, наклонностях и хоть каких-нибудь жизненных интересах.

Добровольский знал это точно.

Олимпиада смотрела на него и ждала. Чего?… По-видимому, чудес. По-видимому, того, что сейчас он достанет портсигар, эффектно закурит, выдохнет дым, посмотрит в потолок и скажет, что слесаря дядю Гошу убил… бродяга. Так всегда бывает в третьесортных детективах, когда автор не знает, кто убил и зачем. Тогда на горизонте появляется бомж, на которого списывают все грехи!

Добровольский не стал закуривать и ни слова не сказал про бродягу. Он думал, куда бы ему еще заглянуть, и заглянул в стенной шкаф. Там тоже не обнаружилось ничего особенного.

— У нас в доме когда-то самогон гнали, — неизвестно зачем сообщила Олимпиада Владимировна. — Бабушка дядю Гошу подозревала и мечтала найти аппарат. Мы пришли сюда, я на диване сидела, и она тоже все по сторонам посматривала, даже на кухню ходила под каким-то предлогом. И ничего не нашла.

— Нет? — переспросил Добровольский задумчиво. — Любопытно.

Что-то странное было в этом самом стенном шкафу, что-то не правильное, только он никак не мог сообразить, что именно. Он закрыл дверцы и внимательно осмотрел его снаружи. Ничего особенного, шкаф как шкаф, встроен в стену по старинке — в стене углубление, и в нем шкаф.

Ничего подозрительного. Ничего.

Он присел и посмотрел снизу вверх, а потом опять открыл дверцы. Еще посмотрел и тихонько хмыкнул.

— Что там такое?

— Ты видела когда-нибудь, чтобы в шкафу были следы от ботинок? А самих ботинок не было? Только валенки да и те не в шкафу, а на полу в прихожей?

— Как?!

— Посмотри сама.

Невесть откуда он извлек узкий и длинный фонарик, который загорелся очень ярким и острым, как лезвие ножа, светом. Свет упал на пол, рассек его пополам. Днище шкафа было исчерчено какими-то следами, как будто по нему и впрямь ходили в ботинках.

— Зачем ходить… в шкафу?!

— Липа, сколько квартир на третьем этаже? — Добровольский просто так спросил, он и сам отлично знал, но ему нужно было, чтобы она подтвердила. В горле и еще чуть-чуть пониже сильно похолодело, как всегда бывало, когда на него сваливались правильные догадки, и от этого холода он говорил хрипло.