приятнее наших вечеров, когда, возвратясь усталые домой, мы растворяли окна,

усаживались за чай и передавали свои дневные приключения. Когда Шевченко рисовал

внутренность коридоров, ведущих в Ближние и Дальние пещеры, я сопутствовал ему с

целью изучить любопытные группы нищих, занимавших иногда большую половину

коридоров и имевших как бы свои привилегированные ступеньки. При странном

освещении, в котором полумрак галерей, обсаженных деревьями, прерывался вдруг потоком

света и яркий треугольник прорезывал наискось часть коридора, группы калек с

оригинальными лицами, с лохмотьями и умоляющими голосами — этим особенным

нищенским речитативом — представляли чрезвычайно своеобразное зрелище. Несколько

медных грошей приобретали нам расположение этой шумной и оборванной толпы, в голосе

которой, мимо грязи, отвратительного уродства, иногда приобретенного нарочно, из

корысти, мимо порочных наклонностей, встречались индивидуумы, драгоценные для

художника и вообще для наблюдателя. Но извлекать пользу из встреч с жалким

человечеством надо было умеючи. У нищих существуют или, по крайней мере,

существовали свои ассоциации, и в известном кружке все зависело от атамана или

старшины, который обращался деспотически с своими собратами. Один слепой старик

зверского вида, но умевший скорчить самую постную физиономию, гудевший, как бочка, в

минуты гнева и чуть не пищавший, когда канючил у прохожих, — предводительствуя

небольшой толпой нищих, больно колотил их огромной палкой, не разбирая правого и

виноватого. Особенно это случалось в те часы, когда отойдут обедни, а до вечерень еще

времени много. Мы, бывало, часто спрашиваем у нищих, зачем они терпят такого забияку,

но нам отвечали: «Пусть уже дерется, недолго осталось, на маковея (1 августа) выберем

113

другого». Атаман этот, по словам его товарищей, не годился в городе, но в деревнях с ним

было любо, потому что он имел обширное знакомство. Тараса поразила его физиономия, и

он снял с него портрет. Но, действительно, лицо это было исполнено такой подлости и

отвержения, что Шевченко, минут через пять по окончании, разорвал его на части.

— Се такий супес, що за шага заріже чоловіка, дарма що сліпий.

Он много набрасывал фигур, и я не знаю, куда девались эти очерки.

По временам, однако ж, на Шевченко нападала лень, и он так бывал рад дождливым

дням, что не вставал с постели и читал или новые журналы, или необходимые ему

исторические сочинения, доставать которые лежала обязанность на мне. Но случалось, что

он пропадал из дому суток по двое, и это меня беспокоило, потому что общей кассой

заведовал я, а он никогда не брал с собой больше двугривенного, из которых часть

употреблял на продовольствие, а остальные раздавал бедным. Случалось, что он заходил

далеко в окрестности, но иногда встречал кого-нибудь из знакомых и пировал с ними. Он не

любил никаких расспросов. /118/

Собственно о своем костюме он заботился очень мало, так что надобно было надоедать

ему, если предстояла необходимость заказать какие-нибудь вещи. На деревенских

помещичьих балах он не слишком церемонился, но в Киеве другое дело. Было у нас

несколько знакомых из высшего круга. Вот иной раз с утра Тарас Григорьевич и говорит,

что, поработав хорошенько, не мешало бы вечерком пойти куда-нибудь в гости. Я так и

прилажу и ожидаю. Возвратится Тарас.

— А не хочеться мені натягать отого фрака, щоб він слиз.

— Так и не надо.

— А, може б, піти запросто.

— Я вижу, что тебе не хочется, ну и посидим дома.

— А справді! Ходім лучче на Дніпро, сядем де-нибудь на кручі і заспіваєм.

И нередко вместо чинного салона мы отправлялись к Днепру, садились на утес и при

виде великолепной панорамы пели песни или думали каждый свою думу. Но, случалось,

посещали и так называемые аристократические дома, где Шевченко принимали с

уважением, но где народный поэт тяготился присутствием чопорных денди и барынь, и раза

два только я помню его разговорчивым и любезным в этом обществе. Никогда не забуду, как

однажды, сидя в довольно большом кругу за чаем, он подошел ко мне и спросил шепотом: