дворни в саду. В густой чаще деревьев, подальше от дома, он устроил себе род галереи,

наклеив на деревьях свои картинки. Туда Тарас уходил петь песни, рассматривать и

копировать какого-нибудь Соловья-разбойника или Кутузова. За такие упущения по службе

он неоднократно был поколачиваем поваром.

Однажды Тарасу посчастливилось получить целый двугривенный от одного заезжего

господина за вычищенные сапоги. Когда навестил его брат Микита, он ему отдал весь этот

благоприобретенный капитал на дорогу. На проводах его тела в Киеве Микита со слезами на

глазах вспоминал об этом: «Що то за добра душа була! Я таки його бив колись маленьким,

та й здорово бив, а він, покійник, оддав мені посліднє!»

Когда кончилось испытание будущих дворовых, составлен был список с обозначением

качеств и свойств каждого мальчика. Тарас в этом списке был записан годным «на

комнатного живописца». Эта перечневая ведомость, в виде накладной, какая обыкновенно

дается извозчикам, представляющим товары в разные места Российской империи, была

отправлена к барину вместе с его движимою собственностью.

Но, как нам известно, аттестация управляющего не спасла Тараса от тиковой куртки: по

каким-то особенным соображениям помещик повернул его в комнатные казачки. К счастию,

и эта новая должность была лишь временным испытанием; и на этом новом для него

поприще, как и на кухне в Ольшаной, страсть к живописи его не покидала, причинив ему

немало горя. Кочующая жизнь барина по ярмаркам разных западных городов и местечек

чуть ли не в качестве ремонтера окончилась, вероятно, с производством в высший чин, и

Тарас был отдан в науку к комнатному живописцу в Варшаве. Хозяин, заметив в своем

ученике необыкновенные способности к живописи и не будучи в состоянии научить его

ничему хорошему, кроме раскрашивания потолков и стен, а иногда и заборов, был настолько

добросовестен, что, по истечении года, пришедши к барину за условленною платой, прямо

высказал ему, как он понимает крепостного юношу. По совету этого доброго маляра Тарас

был отдан к известному в то время в городе портретисту, потомку знаменитого дамского

живописца екатерининских времен — Лампи. Наблюдая свои интересы, помещик

рассчитал, что из способностей крепостного можно со временем извлечь еще более выгоды,

если он будет порядочным живописцем, и потому вошел в условия с Лампи, который не

принял ученика к себе в дом, а согласился на то, чтобы он был приходящим. Тараса

приодели получше и велели ему ходить на уроки. /55/

В это время он познакомился с одною хорошенькою швеей и впервые сознал и глубоко

почувствовал свое человеческое достоинство. Любовь к этой польке, принадлежавшей к

другой среде, с независимым образом мыслей, имела сильное влияние на его забитую,

загнанную, но глубоко впечатлительную природу. Эта первая привязанность, по сознанию

самого поэта, облагородила его душу, возвысив его в собственных глазах. «Я в первый раз

пришел тогда к мысли, — рассказывал он Сошенку, — отчего и нам, несчастным крепакам,

не быть такими же людьми, как и прочие свободные сословия?» Любовь не обошлась без

жертвы. Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу

польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала. Уроки, видно,

шли очень успешно, судя по тому, как говорил он по-польски *. Она немало заботилась об

нем: сама ему шила рубашки, гладила манишки и галстуки.

Для бедного сироты открылся новый мир. Но это мимолетное счастье, мелькнувшее

волшебным призраком среди нищеты и горя, не заставило его ни на минуту забыть свое

безвыходное положение.

52

* В 1859 году в Киеве Тарас Григорьевич познакомился с одною панною у приятеля своего Сошенка и

охотно говорил с нею по-польски. По мнению этой польки, „pan Szewczenko bardzo dobrze m'owi po-

polsku, ale zawsze w jego mowie jest co'c chlopskiego“. (Господин Шевченко очень хорошо говорит по-