отдыха и корма, несмотря на изнурение, пустились бежать рысью, и скоро мы выбрались к

постоялому двору на почтовой Киевской дороге. Весь фасад был освещен, в окнах мелькали

тени, за воротами слышались возгласы суетившихся извозчиков. Хотя до /112/ дома

оставалось недалеко, но мы решились отдохнуть часа два на постоялом. Рыцарь большого

штофа спал как убитый, и из кибитки его раздавался богатырский храп, который

звукоподражал завыванию бури разными голосами. Виктора Алексеевича едва разбудили, а

когда он ввалился к нам в теплую комнату, то усердно смеялся, узнав, как долго мы

блуждали, и остроумно начал доказывать, что нет ничего на свете блаженнее мочемордия.

Скоро представился ему еще случай привести одно доказательство. Когда перезябшие дамы

попросили чаю, на постоялом дворе не оказалось его, потому что хозяин держал только

самовар, предоставляя проезжим возить с собою припасы; зато водки было сколько угодно.

Но я достал чаю у какой-то проезжей барыни, которой рассказал наше приключение, и два

часа, проведенные нами до рассвета в корчме, принадлежат к одним из приятнейших в моей

жизни. Мы их вспоминали не раз с Шевченком.

Но сошлись мы с Тарасом Григорьевичем теснее в 1846 г. Однажды неожиданно заехал

он ко мне перед масленицей — бледный и с обритою головою по случаю недавней горячки.

Тогда он постоянно носил черную бархатную шапочку. Я и не знал, что он, больной, в

нескольких верстах лежал, в Переяславском уезде. Во время болезни Шевченко написал

много стихотворений. В этот и последний раз он заехал ко мне в Исковцы с целью

пригласить меня сопутствовать ему по Малороссии: он располагал срисовывать древнюю

утварь по церквам и монастырям, а для меня какое бы то ни было путешествие сделалось

необходимостью. На этот раз мы рассчитывали ехать в Чернигов на короткое время, а оттуда

в Киев. Мы тотчас же составили план отправиться в Лубны на ярмарку, потом посетить

Нежин, дорогой для меня по воспоминаниям. В Лубнах съехалось много помещиков,

приглашениям не было конца, но мы отделались и выехали прямо в Нежин, который тоже

развернулся на масленице. Но здесь я не могу не занести одного факта. В то время, как в

Прилуках перепрягали нам лошадей — это было ночью, — в соседней улице случился

пожар. Горела убогая лачужка. Народ сбегался, но тушили и помогали преимущественно

евреи, потому что в лачуге жил их единоверец. Мы прибежали на пожар в свою очередь, и

Тарас Григорьевич бросился спасать имущество погорельцев. Он наравне с другими

выносил разный хлам и по окончании держал речь к христианскому населению, которое

как-то неохотно действовало... Шевченко горячим словом упрекал предстоявших в

равнодушии, доказывал, что человек в нужде и беде, какой бы ни был нации, какую ни

исповедовал бы религию, делается нам самым близким братом.

Приезд Шевченка в Нежин не мог остаться тайною. Двери наши не затворялись; в

особенности нас посещали студенты и в числе их Н. В. Гербель, бывший тогда в последнем

курсе. В четверг мы отправились в собрание. Тут случилось маленькое происшествие. Кто-

то из начальствующих лиц не хотел было впустить Шевченка на том основании, что

последний был в бархатной шапочке, но щекотливому сему мужу объяснили, что Тарас

Григорьевич, в каком бы ни был костюме, делал честь своим посещением. Поэт много

смеялся этому приключению. На другой день мы все разъезжали по гостям, и тогда же он

написал Гербелю в альбом четыре стиха из одной своей пьесы: /113/

За думою дума роєм вилітає.

Одна давить душу, друга роздирає,

А третяя тихо, тихесенько плаче

109

У самому серці, може, й бог не бачить.

Надобно сказать, что Шевченко, кроме полнейшего бескорыстия, не любил и даже

боялся всевозможных денежных расчетов, и если ему случалось сходиться с кем-нибудь и

быть некоторое время вместе, — он отдавал товарищу свои деньги и просил избавить его от

всех житейских забот. Когда мы выехали из Лубен, он отдал мне свою кассу, которая, как и