Олдос ХАКСЛИОСТРОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
– Внимание, – раздался голос, тонкий и гнусавый, будто гобой заговорил. – Внимание, – прозвучало вновь с той же монотонностью.
Уилл Фарнеби, простертый, как мертвец, в сухой листве, со спутанными волосами и грязным лицом в кровоподтеках, в разодранной, испачканной одежде, неожиданно вздрогнул и проснулся. Молли звала его. Пора вставать, одеваться. Необходимо успеть на службу.
– Спасибо, дорогая, – сказал он и сел. Острая боль пронзила правое колено; болели спина, руки, голова.
– Внимание, – настойчиво требовал голос, не меняя тона. Опершись на локоть, Уилл осмотрелся и с удивлением увидел не серые обои и желтые занавески своей лондонской спальни, но лесную поляну, длинные тени деревьев и косые лучи утреннего солнца. «Внимание»? Почему она говорит: «Внимание»?
– Внимание. Внимание. – Голос не умолкал, чужой и бесстрастный.
– Молли? – переспросил Уилл. – Молли?
Имя это словно бы приоткрыло оконце в его памяти. Внезапно вернулось чувство вины, засосало под ложечкой, и он ощутил запах формальдегида, увидел проворную сиделку, торопящуюся впереди него по коридору с зелеными стенами, и услышал четкое шуршание ее накрахмаленного халата. «Пятьдесят пятая», – сказала сиделка, остановилась и толкнула белую дверь. Уилл вошел: там, на высокой белой кровати, была Молли. Бинты закрывали ей пол-лица; открытый рот зиял, будто яма.
– Молли, – позвал он надтреснутым голосом, – Молли... – Теперь он готов был плакать, заклинать. – Моя дорогая!..
Она не откликнулась; только хриплое дыхание вырвалось из зияющего рта, – частое, неглубокое...
– Дорогая моя, дорогая...
Вдруг ее рука, в руке Уилла, ожила на миг и вновь замерла.
– Это я, – сказал он. – Я, Уилл...
Пальцы опять шевельнулись. Медленно – наверное, это стоило огромных усилий – они согнулись, сжали ему руку и снова безжизненно застыли.
– Внимание, – позвал странный голос. – Внимание.
Несчастный случай, поторопился убедить себя Уилл.
Мокрая дорога, машину занесло на белую полосу. Подобные происшествия не редкость. Не сам ли он сообщал в газетах о десятках аварий. «Мать и трое детей погибли при лобовом столкновении...» Но не в этом дело, нет. Было так: она спросила – правда ли, между ними все кончено, и он ответил – да. Менее чем через час после этого позорного ответа (Молли сразу же ушла, и как нарочно лил дождь) ее доставили, умирающую, в больницу.
Уилл не смотрел на Молли, когда она уходила. Не смел смотреть. Вновь увидеть это бледное, страдающее лицо было выше его сил. Молли поднялась со стула и медленно вышла из комнаты; вышла из его жизни. Отчего он не окликнул ее, не попросил прощения, не заверил, что по-прежнему любит? Но любил ли он ее когда-нибудь? В сотый раз говорящий гобой призвал ко вниманию. Да, любил ли он ее?
– До свидания, Уилл, – вспомнил он ее прощальные слова. Ведь это она сказала ему – тихо, из глубины сердца: – Я все еще люблю тебя, Уилл, несмотря ни на что.
Дверь квартиры закрылась за ней почти беззвучно. Сухой щелчок замка, и она ушла.
Уилл бросился к входной двери, распахнул ее и услышал удаляющиеся вниз по лестнице шаги. Слабый аромат духов таял в воздухе, будто призрак после первого крика петуха. Уилл закрыл дверь, вернулся в серо-желтую спальню и посмотрел в окно. Вскоре он увидел, как Молли прошла по тротуару и села в машину. Заскрежетал стартер – еще и еще раз, и наконец заработал мотор. Почему Уилл не открыл окно? «Молли! Молли! Остановись!» – казалось, он слышал свой голос, и все же окно оставалось закрытым. Машина тронулась и свернула за угол; улица опустела. Опоздал. Хвала Господу, опоздал! – повторил кто-то насмешливо и развязно. Да, слава Богу! И вновь с ощущением вины засосало под ложечкой. Он виноват, его гложет раскаяние – и все же, как это ни чудовищно, Уилл чувствовал радость. Некто подлый, похотливый, безжалостный, чужой и ненавистный – но разве это не он сам? – радуется, что теперь ничто не помешает исполнению его желаний. А желает он вот чего: вдыхать аромат других духов и ощущать тепло и упругость более юного тела.
– Внимание! – напомнил гобой. Да, внимание. К мускусной спальне Бэбз с землянично-розовым альковом и двумя окнами, выходящими на Чаринг Кросс Роуд, в которые всю ночь, с противоположной стороны улицы, светило мерцающее пламя огромной рекламы джина Портера. Джин озарялся царственным пурпуром – и на десять секунд альков превращался в Сакре-Кёр; дивные десять секунд лицо Бэбз пылало рядом с его лицом – огненное, как серафим, и словно преображенное пламенем любви. Затем наступала глубокая тьма. Один, два, три, четыре... Господи, если бы так длилось вечно! Но неизбежно на счет «десять» электронные часы открывали новый мир – мир смерти и Вселенского Ужаса, ибо освещение теперь было зеленым, и на десять секунд розовеющий альков превращался в могилу с тленом, да и тело Бэбз на ложе приобретало трупный оттенок – мертвец, гальванизированный приступом посмертной эпилепсии. Когда джин Портера рекламировался в зеленом цвете, трудно было забывать о том, что случилось. Оставалось только зажмурить глаза и как можно глубже нырять в другой мир – мир чувственности, погружаться неистово и увлеченно в странные безумства, от которых Молли – Молли («Внимание») в бинтах, Молли в склизкой могиле на Хайгетском кладбище (да, на Хайгетском кладбище – вот почему надо было закрывать глаза всякий раз, когда зеленоватый свет придавал трупный оттенок наготе Бэбз) – всегда была далека. Да и не только Молли. Мысленным взором он увидел и свою мать – бледную, как камея, с лицом, одухотворенным перенесенными муками, и руками, изуродованными артритом. А позади нее – стоящую за креслом-каталкой располневшую, дрожащую, как студень, сестрицу Мод, обуреваемую чувствами, которые так и не получили своего выхода в супружеской любви.
– Как ты мог, Уилл?
– Да, как ты мог! – слезливо отозвалась Мод вибрирующим контральто.
Ему нечего ответить. Нечего ответить, ведь что бы он ни сказал этим мученицам – матери с ее несчастным браком, сестре с ее набожной любовью к родителям, они навряд ли поймут. Ибо ответ можно выразить только в точных до неприличия словах, непозволительно откровенных. Почему он так поступил? Да потому, что такова была насущная необходимость... потому что Бэбз, видите ли, имела, в физическом смысле, некоторые преимущества, и в определенные моменты делала то, чего Молли и вообразить не могла. После долгого молчания странный голос вновь принялся повторять: