Пелоп был государем благочестивым, справедливым, превосходным, а если и убил своего возничего, то сделал это с сожалением и лишь потому, что защищал добродетель собственной жены. Но в его потомстве вновь проявилось проклятие Кронидов. Его первым сыном был Атрей. Атриды совершали друг над другом все возможные виды злодеяний: отцеубийства, братоубийства, детоубийства, умерщвления прочих родственников. Ваши лучшие поэты поведали вам об этом.

Что касается Тантала… Да, вы знаете, как он был наказан. Как всегда, вам легче запоминается кара, чем само преступление. Тантал в Преисподней. Это дитя богатства приковано золотыми цепями к золотому седалищу. Вокруг него склоняются ветви с дивными плодами: спелые груши с прозрачной душистой кожицей, лоснящиеся яблоки, внутри которых угадывается сочная свежесть, нежные фиги с чуть лопнувшей оболочкой, за которой виднеется сладкая мякоть, персики, благоухающие вечным летом. Как только Тантал тянется ртом к этим плодам, чтобы надкусить их, ветвь тут же выпрямляется, становясь недосягаемой.

В том круге Преисподней, куда я поместил Тантала, царит нестерпимая жара. У его ног течет и искрится прохладная вода, иногда она поднимается до его колен, иногда до подбородка; но, как только Тантал хочет отпить хоть глоток, вода тотчас отдаляется от его растрескавшихся губ, опадает, уходит обратно, и от нее не остается ничего, кроме черной зловонной грязи. Жажда — пытка еще более мучительная, чем голод.

Таков вечный пир этого вечного убийцы.

Тантал, дети мои, завидует вашему смертному уделу.

Вам, наверное, хочется узнать, что стало с парой его дружков, которых он напоил амброзией? Верно, Об этом вам никто никогда не рассказывал. Что бы мы с ними сделали, если бы были на моем месте? Ну так вот, одному велено опускать уровень воды, а другому — поднимать ветви. И мне нечего опасаться, что они пренебрегут порученным делом. Они знают: стоит им сплоховать — и их самих постигнет Танталова Участь.

Я слышу, как из глубин Преисподней Тантал хрипло Кричит мне, что я извращаю его историю в свою пользу и что мука, которую он терпит, уже достаточно велика, чтобы не добавлять к ней клевету. Уверяет, что им двигало только великодушие, что на самом деле он хотел спасти людей от страха смерти и что именно мой отказ сделал его преступником. Может быть, может быть… Я не мешаю ему высказаться, надо же ему чем-то занять свои уста.

В конце концов, власть плохо вдается в доводы бунта; но бунт вообще никогда не вдается в доводы власти.

«Но, отец наш Зевс, если смерть неотделима от жизни, если борьба — непременное условие существования, а смерть — неотвратимая необходимость, почему же тогда ты называешь преступлением убийство ближнего и еще большим — поедание его плоти?»

Я слышал ваш вопрос, дети мои. Он словно внушен самим Танталом. Вы бы не задали его мне, если бы не были так же суетны, как и он. К тому же вы больше выискиваете противоречия во мне, чем слушаете то, что я избрал из целой вечности для своего повествования.

Ладно! Начнем сначала.

Как я уже говорил, ничто не может существовать, то есть проявляться, действовать, определять себя, выражать себя, воспроизводить себя, кроме как через наличие различных сил. Для этого необходимо, чтобы эти силы имелись. Если некая сила уничтожает самое себя, она препятствует существованию всего, что произошло бы из ее столкновения, сочетания или возгорания с другими силами. Во вселенском движении появляется сбой. Воспламенения, любовного или огненного, больше не происходит. Жизнь в ее равномерном четырехтактном ритме прекращает свое вращение.

Всякий раз, когда вы совершаете индивидуальное или коллективное убийство, всякий раз, когда вы убиваете по какой бы то ни было причине подобного себе, когда устраиваете резню между партиями, нациями, расами, вы ослабляете, обедняете особую силу человечества. Каждое убийство — это самоубийство.

Погибнуть сражаясь — да, это космический закон, но сражаясь с тем, что имеет другую природу, будь оно видимо или невидимо. Вот почему тяжесть преступления возрастает пропорционально главным узам, которые объединяют убийцу и жертву, так что боги считают гораздо более возмутительным убийство своего сына или отца, нежели неизвестного солдата соперничающей нации. И хотя вы и в том и в другом случае обедняете свой вид, во втором случае, по крайней мере, вы поддерживаете, утверждаете жизнеспособность собственной нации.

С другой стороны, если вы докатились до поедания человечины или корыстного использования частей человеческой субстанции, вы нейтрализуете вашу собственную силу, вы поглощаете и уничтожаете самую суть вашего вида и этим совершаете наихудшее преступление, поскольку вносите во Вселенную наихудщий беспорядок.

Вы сами говорите: волки друг друга не едят. Это доказывает, что, какими бы свирепыми они ни были, у них больше мудрости, чем у вас, потому что они не обращают свою свирепость против себе подобных.

Вы, к кому я обращаюсь, кто помнит мое имя и живет в краях, где ваши предки воздвигли мне храмы, наверняка считаете устарелым и смешным напоминание о запрете на использование человеческой плоти. Такого, уверяете вы, уже не существует, разве что случается эпизодически у некоторых первобытных племен южного континента, у остатков исчезнувших рас.

У вас короткая память или плохое зрение. Вы забываете, что уже в вашем веке, в середине вашего века, один из самых могущественных народов, не удовлетворившись истреблением без боя миллионов мужчин и женщин, воспользовался волосами и костями свежих трупов, чтобы извлечь из них жиры, кислоты, сделать мыло. Так что есть среди вас люди, которые мылись, вернее, считали, что моются, мылом из человечины; и есть люди, сделавшие своим долгом или удовольствием поругание во врагах, которых себе выбрали, самой человеческой сути. И эти люди ходят по земле, действуют, руководят, выбирают ассамблеи, заседают в советах народов.