— Теперь бы начатое дело с ляхами к концу привесть, чтобы всеми великими потугами с обеих сторон ляхов бить, до конца искоренить и с другими государствами соединиться не дать; а мы знаем наверное, что словом ляхи великого государя на корону избрали, а делом никак не сталось, как видно из грамоты их к султану, которую я отослал к царскому величеству.

Великую правду, сказанную гетманом, Бутурлин обошёл молчанием, придирался только к мелочам и предъявил разные претензии, между прочим, чтобы сын гетмана, Юрий, присягнул России на подданство. На это Богдан справедливо возразил, что требования русских будут удовлетворены; что же касается сына его, то необходимо прежде, чтобы он, гетман, умер и чтобы войско поставило сына его в гетманы, и тогда, вероятнее всего, он и присягнёт царю.

Это была последняя беседа Богдана с русским посольством: ежедневно ему становилось всё хуже и хуже, и 27 июля, во вторник утром, он почувствовал себя так дурно, что пригласил духовника: исповедался, приобщился и соборовался. После того ему сделалось как будто легче, и он велел вынести себя с кроватью на террасу, ведшую в сад. К полудню он сделался тревожен:

— Что пишет из Москвы Тетеря? — спросил он жену.

— Мы от него писем ещё не получили, — сказала она.

— Я его просил, чтобы он повидался с патриархом Никоном и бил бы челом: не только я и войско, но теперь и всё наше духовенство молит его приехать сюда, поставить митрополита... Господи! А он не едет... если выздоровею, я сам поеду в Москву, я упрошу царя отпустить его сюда. Бояре с ума спятили: чего они режутся со шведами под Ригой — им бы ляхов добить.

Он замолчал, но заметался на постели и жаловался на стеснение в груди и на то, что от лежания у него болит то там, то сям. Жена его Анна, дочь Катерина и Юрий помогали ему поворачиваться с боку на бок и подавали ему воду, так как он жаловался на жажду.

Часа в четыре он заснул на несколько минут, но вдруг проснулся и крикнул:

— Ганна, Катя, поглядите, Никон не приехал ли?.. Мне казалось, точно он подъехал к крыльцу.

— Никто не приезжал, — ответила жена его.

— Никто? Так это был сон... сон... а я как будто его видел, он так кланялся мне, благословлял... да и Юрия... Где Юрий?.. Где Катя?.. Где ты, Ганна?.. Я вас не вижу. Где моё войско?.. Разве оно пошло на татар? Да, пошло... пошло... слышишь?.. Да, я слышу — пушки палят, сабли стучат, кровь рекою. Сёла и города горят. Коня! Коня! Как же без коня? Коня! Наших бьют...

Он умолк и больше не говорил: к пяти часам великого человека не стало.

После свидания с Бутурлиным и крупного разговора с ним Богдан Хмельницкий отправил послом в Москву одного из приближенных своих, Павла Тетерю.

Прибыв в Москву, Тетеря насилу добился официального приёма царём 4 августа. Царь принял его торжественно, и Павел Тетеря сказал витиеватую речь, очень длинную и составляющую набор фраз.

Вот её начало:

«Егда благодарованную пресветлейшего вашего царского величества державу нынешними времяны над малороссийским племенем нашим утверждённу и укреплённу внутренними созираю очима, привожду собе в память реченное царствующим пророком» и т. д.

После этой речи, не откладывая в долгий ящик, бояре задали посланнику вопросы, относящиеся до утверждения воеводской системы управления Малороссиею.

Оратор давал уклончивые ответы, а по политическим вопросам прямо сказал, что гетман постарается склонить к миру шведов и будет поддерживать в Польше домогательство царя, чтобы после смерти Яна Казимира избрали его в короли.

Этим переговоры посла ограничились с боярами, но вовсе не для этого приехал Павел Тетеря в Москву, у него была совершено иная цель: он рассчитывал возвратиться в Киев с патриархом Никоном.

Но как это устроить?

Он отправился в Андреевский монастырь к Епифанию Славенецкому.

Учёный монах принял соотечественника своего радушно, угостил его варениками с гречневою кашею, пампушками с чесноком, гороховым супом, причём не была забыта и чарка.

После нескольких возлияний обе стороны сделались откровенны:

— Да ведь я, отец Епифаний, собственно, за вашим Никоном приехал, — молвил Тетеря.

— Напрасные разговоры, — махнул рукою Епифаний. — Бояре Никона из Москвы не выпустят, в особенности в Малороссию. Он теперь уже пишется: великий государь и патриарх Великой, Малой и Белой Руси. Так коли он поедет в Киев да засядет там, то будут два великих государя; один в Киеве, другой в Москве. Лучше, таким образом, держать его в Москве, так, знаешь, под рукою.

— И в плену? — подсказал Тетеря.

— Отгадали, земляк. Впрочем, заезжайте к патриарху и поговорите с ним. Быть может, он уговорит царя и бояр отпустить его в Киев. Болезнь Богдана, желание его, чтобы избрали сына его в гетманы, и необходимость поставить туда митрополита — быть может, и заставят их склониться на просьбу малороссов.

— Когда же можно видеть патриарха?

— Поедем туда хоть тотчас.

— Едем на моих лошадях.

Они вышли, сели в коляску Тетери и помчались в Москву.

Патриарх, если он был только в своих палатах, всегда сидел в своей комнате за работой.