Теперь, по возвращении с войны, Стрешнев отдыхал на лаврах, т.е., как он сам говорил, он разминал после похода кости.

Любил он охоту всякую, и птичью, и звериную, и держал он для этого псарню и соколов.

А коли взгрустнёт, тотчас песельники, гусляры, бахари, плясуны и шуты.

Не соскучивалась, как съедется, у него молодёжь: песни, пляски, попойки, игры, шутки, остроты. Такому молодцу и при таком веселье и не до свадьбы было, хотя пошёл ему третий десяток, и хотя царица не раз бралась быть его свахой, а он только поцелует у неё ручку и скажет:

— Дай, сестрица, ещё побаловать — нужно выслужиться. Вишь, только окольничий, а коли сделаюсь боярином, тогда и шабаш кутежи, надоть окромя в думе посидеть да и делами помышлять. А тут дела не пойдут на ум, коли дума о соколах и борзых. Да вот и боярин Борис Иванович Морозов, — ведь он на сестре твоей, царица, на Анне-то Ильиничне, кажись, женился лишь опосля четвёртого десятка, а счастлив; вот и я...

И замолчит при таких доказательствах царица, а Стрешнев пуще прежнего закутит...

Вот и теперь у него съезд неспроста: созвал он товарищей поглядеть учёного медведя, потом обед, после того в Сокольники, а там кто куцы горазд.

Гости собрались в передней (приёмная) барича и сидят они кто на чём: здесь и скамьи, обложенные мягкими подушками, и татарские топчаны, покрытые дорогими коврами, и стулья с подушками, а сам хозяин с балалайкой в руке посреди горницы; затянет он песню, а те хором и подхватят.

Но вот кто-то подъехал к крыльцу.

— Думный дьяк Алмаз Иванов, — вскрикивает стоявший у окна молодец.

— Боярину Алмазу, слава! — затягивает Стрешнев, и все подхватывают.

— Ишь ты как разгорланились, — затыкая уши, говорил Алмаз, закадычный друг и собутыльник Стрешнева, отпуская низкий поклон всем присутствующим.

— Откелева? — спрашивает Стрешнев.

— Оттелева, — отвечает Алмаз.

— Знамо; а поп Берендяй? — продолжал Стрешнев.

— Байт, не должай, и нагородил батюшке всяку всячину из святых отец и из псалтири, и покончил притчей о блудном сыне.

— Ханжа, пустосвят! — процедил сквозь зубы Стрешнев и, ударив в балалайку, затянул:

— То-то люли, ай да люли, сын боярский, — подхватил хор.

— Таперя идём глядеть медведя, — сказал Стрешнев, бросая балалайку на стул.

Он направился на парадное крыльцо, выходившее в сад; там уж собралась вся дворня поглядеть на цыгана и цыганку, пришедших с медведем.

Поклонился цыган низко и произнёс обычное:

— А ну-ка, Мишка, встань, подымись, с боку на бок перевались, боярам и дворянам поклонись.

После поклона Мишки велел он ему проделать разные штуки: как дети горох воруют; как бабы на барщину идут и возвращаются домой и тому подобное.

— Ну, — сказал тогда Стрешнев, — медведь-то у тебя редкостный. Я куплю его у тебя. А пса сумеешь научить?

— Сумею, — отвечал цыган, — только годика два, аль три придётся с ним промаяться.

— Хорошо, ступай в людскую и оставайся у меня.

— Да я со старухой, — робко заметил цыган.

— Я пойду в другую сторону, — возразила старуха.

— Отчего, и ты оставайся, у нас и на тебя станет хлеба-соли, — обиделся Стрешнев.

— Напрасно серчаешь, боярин, а вот за ласку и милость твою дай погадаю, жалеть не будешь, всю жизнь вспомянешь.

И с этими словами цыганка взобралась на крыльцо и взяла Стрешнева руку.

— Много тебе счастья, — заболтала она, — много у тебя и золота, и добра всякого, но голубки Бог не дал, а тратишь только ты молодечество, и детей у тебя нетути и не будет их, коли не женишься... скоро не будет у тебя кому поминки по тебе справлять, и будешь ты на том свете, боярин, и томиться, и журиться — зачем-де не женился спозаранку, зачем и молодость, и молодецкую силу потратил, а пташечки златокрылышки, не то, что ласточки, касаточки домовитые. Прости, боярин, не я, а судьба твоя говорит, и на руке твоей Бог начертал твои дела и твою будущность: судьбы не минешь и конём не объедешь.

Окончив этим, цыганка низко поклонилась господам и сошла с крыльца. Она простилась с цыганом и торопливо ушла, а товарищ её повёл медведя на барскую дворню.

Слова цыганки смутили Стрешнева, — она как будто отгадала все его мысли, терзавшие его неоднократно. Заметив это, Алмаз Иванов весело произнёс:

— У меня петухи поют уж не впервой...

— Прикажи, любезный друг, дворецкому подать обед, — отвечал Стрешнев, направляясь в хоромы.

Обед шёл весело и шумно; шутили, острили, говорили здравицы, но, по русскому исконному обычаю, песни не пелись.