– В развлечениях нет ничего плохого, – заверила ее Лайлани. – Если хочешь знать, я твердо верю, что мы здесь для того, чтобы наслаждаться жизнью. – Она покачала головой. – Фантастика. Мужчины, должно быть, липнут к тебе как мухи.

– Уже нет. – Микки удивилась не столько тому, что сумела ответить, сколько своей честности.

Правый уголок рта девочки искривился в улыбке, синие глаза весело блеснули.

– Так у тебя не возникло желания видеть во мне мутанта?

– Что?

– Пока ты думаешь обо мне как об увечном ребенке, жалость требует от тебя вежливости. С другой стороны, увидев во мне таинственного и, возможно, опасного мутанта, ты посоветуешь мне не совать нос в чужие дела и прогонишь со двора.

– Ты все больше и больше становишься похожей на мутанта.

Лайлани радостно хлопнула в ладоши.

– Я знала, что у тебя возникнут такие мысли. – С заминкой она поднялась со стула и указала на другую сторону двора: – А это что такое?

– Розовый куст.

– Нет, правда.

– Правда. Это розовый куст.

– Роз нет.

– Еще могут появиться.

– Да и листочков практически тоже.

– Зато много шипов, – отметила Микки.

Лайлани вскинула подбородок.

– Готова спорить, по ночам он выдергивает корни из земли и бродит по округе, пожирая бездомных кошек.

– Запирай на ночь дверь.

– У нас нет кошки. – Лайлани моргнула. – О, – улыбнулась, – дельная мысль. – Она изогнула правую руку, изображая лапу, поскребла воздух, зашипела, как разъяренная кошка.

– Что ты подразумевала, сказав «а потом путь открыт»?

– И когда я это сказала? – полюбопытствовала Лайлани.

– Ты сказала, что тебе надо только дотянуть до следующего дня рождения, а потом путь открыт.

– А, это насчет контакта с инопланетянами.

И хотя на вопрос Микки девочка так и не ответила, она повернулась и, прихрамывая, двинулась через лужайку к забору.

Микки приподнялась с шезлонга.

– Лайлани?

– Я много чего говорю. Не все что-нибудь да значит. – У пролома в заборе девочка остановилась, оглянулась. – Скажи, Мичелина Белсонг, я спрашивала, веришь ли ты в жизнь после смерти?

– И я сострила.

– Да, теперь вспомнила.

– Слушай… а ты? – спросила Микки.

– Что я?

– Ты веришь в жизнь после смерти?

Такой серьезности во взгляде девочки Микки еще не видела.

– Мне лучше верить.

Она осторожно перебралась через штакетины, пересекла выжженный солнцем дворик соседнего участка, поскрипывания и потрескивания ее ортопедического аппарата растворились в стрекоте трудолюбивых насекомых, наполнявшем горячий, сухой воздух.

Уже после того, как девочка зашла в соседний трейлер, Микки села и, наклонившись вперед, долго смотрела на дверь, за которой исчезла Лайлани.

Красивая, умная и дерзкая, впрочем, последним, конечно же, маскировалась ранимость души. И хотя воспоминания об их встрече вызывали у Микки улыбку, откуда-то взялась и не уходила тревога. Что-то скрывалось за их разговором, что-то очень важное, но разгадка этой тайны никак не давалась Микки.

Густая жара августовского солнца обволакивала молодую женщину. Ей казалось, что она лежит в горячей ванне.

Запах свежескошенной травы, будоражащий атрибут лета, наполнял застывший воздух.

Издалека доносился успокаивающий гул нескончаемого потока машин, мчащихся по автостраде. Не такой уж и неприятный, где-то даже напоминающий мерный шум морского прибоя.

Ей бы задремать, расслабиться, но голова у нее работала как часы, а тело свело от напряжения, которое не могло снять жаркое солнце.

И хотя все это вроде бы не имело отношения к Лайлани Клонк, Микки вспомнила, что сказала тетя Дженева прошлым вечером, после обеда…

«Измениться не так-то легко, Микки. Изменить жизнь – значит изменить образ мыслей. Изменить образ мыслей – значит изменить свои представления о жизни. Это трудно, сладенькая. Когда мы – творцы собственной нищеты, мы как-то привыкаем к ней, даже когда нам хочется все изменить. Нищета – это то, что нам знакомо. Мы с ней сроднились, она нам удобна».

К своему удивлению, сидя за столиком на маленькой кухне напротив Дженевы, Микки заплакала. Не зарыдала, нет. Просто по щекам покатились горячие слезы. Тарелка с домашней лазаньей расплылась перед глазами. Вилка продолжала двигаться под этот молчаливый, соленый шторм, а Микки отчаянно не желала признавать того, что с ней произошло.

Она не плакала с детства. Думала, что уже выше слез, переросла и жалость к себе, и сострадание к другим. Насупив брови, злясь на себя за то, что дала слабину, она упорно продолжала есть, пусть горло так перехватило от эмоций, что каждый глоток давался с трудом.