Однако с мнением Гумилева о том, что русская православная миссионерская деятельность у тюркских скотоводов имела чрезвычайно малый успех, несмотря на мощную поддержку правительства [539] , я лично не согласен. В XII–XIII вв. в европейской части Великой Степи половцы-кипчаки крестились в православие целыми родами [540] . Сплошь и рядом встречаются такие имена половецких ханов, как Юрий Кончакович (сын Кончака из «Слова о полку Игореве»), Глеб Тириевич, Данило Кобякович… Совместно с несторианской проповедью этот процесс составил вторую волну христианизации Великой Степи (первая была в раннем Средневековье).

Но и позднее казахи Среднего жуза еще в XVIII в. обращались к Екатерине II с призывом «оградить их от пропаганды ислама и обратить в православие» [541] . В дальнейшем просьбы неоднократно повторялись. Короче говоря, при осуществлении евразийской интеграции в рамках того либерального проекта в духе Адашева – Сильвестра, о котором говорилось выше, христианизировать евразийских степняков после их присоединения к России было вполне можно. Тем более что период «второй волны» христианизации степей – это как раз период создания русско-кипчакского полицентрического государства Мономаха. Почему бы в случае воссоздания этого государства (на что, как мы видели, в период «либеральных» реформ раннего Ивана Грозного шанс был) не быть «третьей волне» в XVI веке? И надо учесть, что тогда еще Русская Церковь, как и при Мономахе, была свободной и независимой от государства, соответственно куда более способной к миссионерской работе, чем после Опричнины.

Как бы то ни было, иосифлянство своим сопротивлением светскому образованию обрекло страну не только на перманентное отставание от Европы, но и на правовое и политическое бескультурье [542] . «Церковные иерархи полагали, что обращение к достижениям человеческого разума… вовлечет Россию во «тьму поганьских наук», что ценность человеческого разума несовместима с духовной ценностью православия. Прибегая к запретам, угрозам, преследованию и разрушению «новой образованности», духовенство так и не выполнило своей социокультурной миссии, не предложило позитивной программы развития образованности, направленного на удовлетворение мирских потребностей и обеспечение безопасности России» [543] , в том числе и на органическую интеграцию в новую Россию евразийских кочевников на европейских началах, составной частью каковой интеграции должна была быть и их христианизация.

В завершение отметим еще одну деталь. Жак Маржерет пишет (в начале Смутного времени), что русские обучились книгопечатанию «лишь 10–12 лет назад» (т. е. в середине 1590-х гг.). Советский комментатор строго поправляет его, напоминая о первопечатнике Иване Федорове при Иване Грозном [544] , однако вспомним: после начала Опричнины Иван Федоров бежал в Литву, и вполне возможно, что возрождение книгопечатания на Руси действительно наступило только через тридцать лет… По крайней мере, в 1581–1582 гг., по свидетельству А. Поссевино, на всю страну была только одна типография в Александровой слободе, печатавшая книги только по приказу Ивана Грозного [545] .

Внутриполитическому повороту в России соответствовал и поворот внешнеполитический. Это ясно, вопрос лишь – в какую сторону поворот. Поэтому представляется необходимым признать правоту руководителей авторского коллектива единого учебника российской истории, которые не так давно (июнь 2013 г.) констатировали, что историю России необходимо рассматривать в контексте общеевропейской истории. С поправкой на то, что от контекста общеевразийской истории тоже никуда не деться.

Но о евразийском аспекте мы уже говорили и еще поговорим, а в этой главе затронем европейский. Мы уже видели, что Иван III принципиально не отличался по целям и методам правления от своих западноевропейских коллег. А как обстояли дела у его внука?

Начнем с того, что как В. Куковенко [546] , так и А. Л. Янов [547] называют внешнюю политику Ивана Грозного «протурецкой» и «антиевропейской», и действительно, Р. Г. Скрынников, как мы видели, говорит о переговорах в 1563 г. о мире между Москвой и Бахчисараем, но при этом добавляет, что после поражения русских на р. Улле (начало 1564 г.) крымский хан отказался от союза (выделено мною. —Д. В.) с Москвой.

Однако «протурецкой» и «антиевропейской» внешней политики не могло быть просто потому, что не было единой Европы, сообща противостоявшей Турции. В это время Западная Европа, как и Россия, была расколота на два лагеря. Один представляла мировая держава Габсбургов, пытавшаяся, как подтверждает и сам

Янов, возродить идею «единой христианской империи» [548] и включавшая в себя Германию с Австрией и Чехией, половину Италии (а вторая половина тяготела к ней же), Венгрию, Нидерланды, а также Испанию – величайшую колониальную державу того времени (а с 1580 по 1640 г. и захваченную испанцами Португалию с ее ост-индскими и африканскими колониями). Таким образом, в этой мировой империи «никогда не заходило солнце».

Габсбургам противостоял практически весь остальной мир, в том числе в Европе – коалиция, возглавлявшаяся Францией. Кроме Франции, в нее входил блок протестантских стран – Англия, Скандинавские страны, немецкие протестантские княжества, а с 1566–1572 гг. – и восставшие против испанского владычества Нидерланды. Входила в эту же коалицию и Османская Турция, которая, при всей ее мощи, все же не была, как пытается представить В. Куковенко, сильнее всей остальной Европы, вместе взятой [549] .