Давно не случалось таких затяжных, упрямых дождей. Волны, подгоняемые сирокко, перехлестывали через борт утлого суденышка, и я истово молился святому Франциску. А еще изо всех сил старался не думать о доме, что оставлял, дабы постичь богословскую науку среди монахов францисканского ордена. Лишь иногда осмеливался я поднять глаза и бросить испуганный взгляд туда, где смыкались серый небосвод и серое море. Там смутно угадывались очертания святой обители.

Когда лодка пристала к пологому берегу и моему взору открылась картина, поистине превосходящая мои представления о возможностях творения рук человеческих, меня поразили не мощные стены и не громадность постройки, но согласие, симметрия и гармония этого места, словно созданного для мирной молитвы и отречения от всего земного.

К монастырской двери вела аллея кипарисов.

Когда я вошел в храм, братья молились. Павши ниц, монахи мерно отсчитывали нужное количество псалмов. Огонь с треноги едва освещал их серые фигуры. Казалось, они придавлены к полу неизбывной скорбью, но уста непрерывно творили молитву:

In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.

Братья не прервали молебен, даже когда из открытой мною двери по полу потянуло холодным воздухом, насыщенным влагой. Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к общей молитве.

Когда вознеслось под купол нефа последнее «amen» и в храме воцарилась тишина, ко мне подошел келарь и велел идти с ним.

Направо от церкви тянулся ряд часовен, а чуть дальше располагались хозяйственные постройки. Мне отвели маленькую келью в доме послушников. Ее убранство состояло из неширокого ложа, скамьи, высокого аналоя с двумя наклонными дощечками для писания и деревянной полки с несколькими книгами. Узкое окно смотрело на монастырскую стену.

Как мечтал я тогда затвориться в этом мирном убежище и поскорей погрузиться в изучение строгих соразмеренных гармоний, призванных сопровождать обращенные к Господу молитвы! Органист кафедрального собора отец Северин начал обучать меня музыкальной грамоте с самых азов. О, сколько премудростей и тайн поведал мне мой многомудрый учитель! Я подолгу просиживал у аналоя, аккуратно обмакивая тростник в чернильницу, и старательно записывал числа, полные духовного смысла, коих существует огромное множество. Через эти символы Господь обращается к нам, призывая помнить о жизни вечной, заставляя истаять все тени и призраки в душе.

Но одной проклятой ночью прервалось мое путешествие в мир божественных созвучий. Это случилось в самом конце октября, в ту единственную в году ночь, когда стирается грань времен, а сны становятся вещими.

Отец настоятель направил моего учителя в небольшую деревушку для настройки органа в новом храме. Отец Северин одарил меня святым благословением, и я отправился с ним. С усердием выполнив то, что надлежало, мы двинулись в обратный путь. Однако к вечеру непогода разыгралась не на шутку. Лило как из ведра, и, опасаясь вымокнуть до нитки, мы решили переждать дождь в захудалой таверне на перекрестке двух дорог.

Угрюмый хозяин, нерасторопные слуги… Но на ужин нам подали отменный сыр, изюм и бутылку вина. Я сидел напротив отца Северина, ел и думал…

О чем я думал? Теперь я и не вспомню, ибо в памяти осталось только мгновение, когда моего слуха коснулись странные, подобные ветру гипнотизирующие звуки. Кто-то извлекал дивные арпеджио из какого-то струнного инструмента, по звучанию напоминавшего арфу.

И вдруг зазвенел красивый женский голос.

Она сидела в дальнем углу, небрежно бросив руку на спинку скамьи, в платье, туго стянутом на талии ярким платком, красивая, с пламенными глазами и гибким станом. У нее на коленях лежала арфа. Отблески огня из большого очага прыгали по стенам и сверкали в ее чуть раскосых глазах. О, эта девушка стоила всех чудес на свете – тонкая, стройная, изящная… Дерзкий взгляд, воодушевляемый какой-то дикой энергией, разбросанные по плечам волосы вместе являли нечто пленительное, даже обольстительное. Но что есть красота? Наружность всего мимолетней в человеке. Она вянет и пропадает, как луговой цвет.

Она играла на арфе и пела…

Ее музыка не являла вдохновенной строгости церковной школы, на которой я воспитывался, но и простецкой мелодией площадного музыканта ее не назовешь. По сей день я не могу понять, как в условные формы она смогла влить дерзновенность новых звукосочетаний и роскошь необычных гармоний. Казалось, мелодия звучит впервые с сотворения мира, ибо такое не забудешь, услыхав однажды.

Она сразила меня…

Можно ли пробудить страсть с помощью музыки? Мне кажется, мой мальчик, что природа любви – это музыка. Мы слышим самые гармоничные аккорды и прекраснейшие мелодии, когда влюблены и счастливы. Когда же напротив, нас преследуют диссонансы.

Инструмент, что она держала в руках, походил на арфу – изогнутая шея, прозрачная сетка струн. Но резонатор был более узким, а струны разной длины – натянуты по диагонали. Девушка играла на чем-то более древнем, похожем на инструмент библейского царя Давида.

Я внимал дивным созвучиям и гармониям неизреченной сладости.

Наверное, так говорили боги… Она играла, и я из деревенского паренька превращался в древнего воина, которому впервые спела натянутая тетива боевого лука. В тот день молодой лучник поднял оружие не для того, чтобы убить, ибо сердце его наполняла любовь. Он натянул четыре тетивы и создал первую арфу.

Мистическая звуковая лестница уводила меня в иные миры. Передо мной стояла не кружка с кислым вином, а золотая чаша, полная фимиама. В струнах арфы пел Эол, а в желтых глазах певицы мне улыбалась сама Луна.

И вдруг… завораживающий мрак, вызванный дьявольским тоном, пронзительный звук, похожий на завывание волка.

Я вздрогнул. Девушка играла какие-то дикие интервалы. Шире кварты, но уже квинты, ровно три тона… Diabolus in musica! Квинта дьявола! Мной овладело предчувствие и страх. Сейчас я понимаю, сколько знаков посылал мне ангел-хранитель.