Шрифт:
‹1966›
ОТЧИЙ ДОМ
И сколько в жизни ни ворочай Дорожной глины, вопреки Всему ты в дом вернешься отчий И в угол встанут сапоги… И пусть — хоть лет под девяносто — Старик прошамкает: «Сынок!» Но ты принес свое сыновство И положил его у ног. И радость новая, как завязь… Хоть ты от хижины отвык, — Ты, вырвавшийся от красавиц И от стаканов круговых. …Пусть в поле где-то ночь пустая. Пусть крик и песня вдалеке. Ты все забудешь, припадая К покрытой венами руке. ‹1968›
СООРОНБАЙ ДЖУСУЕВ{141}
(Род. в 1925 г.)
С киргизского
Я — КОМУ3
Я — комуз, перешагнувший перевалы и века. Горный ветер и в порогах громыхавшая река Дали мне свои напевы, дали наигрыши мне. Я поведаю их людям в зимней юрте, при огне. Много в прошлом слез и горя я хлебнул в родных горах. Чаще пел я в дни кочевий, чем на праздничных пирах. Под своей шершавой декой звон мечей и стук подков, Имена батыров славных я донес из тьмы веков, Храп коней и топот битвы, оперенный шелест стрел. Только, жизнью умудренный, молодел, а не старел! Из урючины душистой я оструган и долблен. Я прошел, не унывая, сквозь рогатины времен. Я узнал иные песни, к новым пастбищам спеша, Зазвучала по-иному деревянная душа. Только вслушайся! Немало струны в памяти хранят Снежных фуг, симфоний горных, золотых степных сонат» Голос мой звучит со сцены, а не только у костра. Подпевает мне порою скрипка — чуткая сестра. Переняв мои мотивы, вторят песням тут и там Сотоварищи в искусстве — арфа, домра и дутар. Я — комуз, не все открыты клады те, что я таю. Ветер будущей эпохи тронул струны — я пою. Нет, не руки комузиста прикасаются к струне — Ветер странствий, ветер звездный в эти дни гудит во мае. Подождите! Мало, мало инструментом быть земным! В звездный век и я в ракете улечу к мирам иным. И мелодия комуза, не забытая в веках, Зазвучит на дальних трассах, даже в звездных облаках. ‹1965›
СТРИГУНОК
Он родился как раз весной, Той благодатною порою, Когда холмы — в траве густой, И небо брызжет синевою. И рядом — мать, добра, нежна. Спал на джайлоо он блаженно. Во сне зеленая луна Над ним всходила неизменно. Мать отойдет недалеко, И он уже скорее к маме, Взахлеб густое молоко Сосет капризными губами. Опять весне приходит срок. Серпок луны подвешен, тонок. Стоит уныло стригунок — Тот прошлогодний жеребенок. Ну, как же все ему понять? Он запах матери вдыхает. Припасть бы к вымени, но мать Его без жалости лягает. «Лишь я твой баловень один, Дай молока мне всласть напиться!» — Капризничает новый сын, Толкаясь в брюхо кобылицы. Травы не видя возле ног. Понурив шею виновато, Припоминает стригунок, Как жеребенком был когда-то. ‹1967›
ДАМБА ЖАЛСАРАЕВ{142}
(Род. в 1925 г.)
С бурятского
* * *
Все не так, на твой взгляд. Ты все время ворчишь: Вешний ветер тебе — будто стужи дыханье, Смелый сокол парит — недовольно бурчишь, Жаворонок звенит — снова слышно ворчанье. Небо хмурое — вновь раздражаешься ты. Не оно ли должно быть по нраву тебе бы? Ты грозу проклинаешь до хрипоты, Но не рад ты и солнцу средь ясного неба. Ты о горе трубишь со спокойной душой, Но и счастье всегда ты встречаешь бесстрастно. Что же нужно тебе?… Ну, а нам хорошо Нашу землю суровую делать прекрасной! Так плетешься ты в жизни, брюзга-нелюдим. Наши светлые дни видишь в сумрачном свете. Это ты виноват, если мнится иным, Что еще много темного есть на планете. * * *
Планеты все, знакомиться нам время — Соседи мы по солнечной системе. Моя страна — от имени Земли — Готовит к вам ракеты-корабли. Не бог, а наш народ, подобно богу, Протянет руку дружбы вам — дорогу. Не я — так сын дойдет до тех высот, До вас пшеницу в зернах довезет. Мы вас снабдим всем дорогим и лучшим И даже наши песни петь научим. Планеты все, знакомиться нам время — Соседи мы по солнечной системе, И на Земле мы — за добрососедство. Мы обещаем вам — найдутся средства Мир оградить — от имени Земли И в гости к вам готовить корабли. МИХАИЛ КВЛИВИДЗЕ{143}
(Род. в 1925 г.)
С грузинского
РОДИНЕ
Ярмо не из легких — доброе имя, Надеюсь, я мужественно тянул. Горжусь я порой плечами своими: Их камень усталости не согнул. Я слабость минутную наземь бросал, Лишь правду и мужество в песнях любя. И вот мне открылось: о чем ни писал, Все песни — во имя тебя! НАУЧИ МЕНЯ, ВЕК…
А ведь что-то вершится без моего участья: кто-то рождается, настигает кого-то смерть, грохочут праздники, тихо вползают несчастья, ливни и засуха, оцепененье и смерч, раковины на дне океанском мерцанье, тонкое пение спутника с высоты… Где-то тянутся двое друг к другу сердцами, благоухают в лугах на рассвете цветы… От улыбки — до ярости, от рассвета — до ночи, от хребтов голубых — до бездонного дна своего мир бескрайний раскинулся. Он поет и грохочет. Как бы мне охватить целиком, безраздельно, его? Как осмыслить все это, связать эти пестрые части? Научи меня, век, и своим озареньем коснись… В мире что-то вершится без моего участья. Вот поди ж ты не мучайся, вот попробуй-ка тут отмахнись! * * *
Мысль странная преследует меня: печалюсь я о мне не данной жизни. Не потому, что на свою ропщу или судьбою был бы недоволен. Жизнь изменить свою имеешь право: заняться новым делом, переехать куда-нибудь, жениться, развестись иль докторскую степень получить. Все это можно… Но, скажите, как мне быть, когда заманчивого столько и выбор так прекрасен и богат, а выбирать возможно лишь одно — один лишь путь, одну судьбу на свете — «ту», а не «эту», что уже другому досталась и навек принадлежит, а для тебя она покрыта тайной… За судьбами слежу я жадным взором, печалюсь я о мне не данной жизни.