И она до малейшего пятнышка, до самой последней пылинки увидит его коричневые парусиновые туфли. Ей нужно бы снять эти туфли и вымыть родные, натруженные на дорогах войны ноги, а она струсит… Он все такой же молодой, а она так состарилась за годы, прожитые без него… И она струсит. Она побоится, что он увидит ее дряблую кожу, ее сутулую спину и лицо, как рыбацкой сетью, покрытое глубокими морщинами. Андрей будет ждать, а она выйдет на другое крыльцо и побежит, и будет бежать все дальше, а когда оглянется, уже не увидит ни крыльца родного дома, ни стоящего на нем Андрея.

А еще через много лет я, ее сын, прочту ей однажды, раскрыв том «Истории Великой Отечественной войны»:

– «…на каждый погонный метр фронта ежеминутно приходилось пять пуль».

А мама посмотрит на меня внимательно, как на малознакомого человека, и скажет:

– Господи, ты уже старше его на шесть лет.

…Ничего этого Таня еще не знала. Проснулся сын, и она вскочила затопить печку.

Печка всегда выручала нас в трудные минуты жизни.

Тигры ходят в клетках плоские, как нарисованные.

– Их тоже обворовывают – вместо мяса дают морковку, – говорит за спиной Антонова тоненький голосок.

Детский или девичий? Антонов хочет обернуться: сердце екнуло с привычной жадностью – значит, голос девичий… но не оборачивается он потому, что в следующее мгновение уже стоит у билетной кассы зверинца – голубой фанерной будки, разрисованной коричневыми обезьянами, желтогривыми львами и толстыми тиграми, похожими на арбуз; над окошечком кассы масляной краской аккуратно выведено:

ВЗРОСЛЫЙ БИЛЕТ – 20 коп.

ДЕТСКИЙ – 10 коп.

– Ты что, торогой, какой билет? – отстраняет его руку с монетами полногрудая, черноволосая кассирша. – Ты что, торогой, сейчас записка пишем! – Она неловко, словно тяпку, берет карандаш, и тут Антонов припоминает, что они когда-то жили с ней по соседству и, кажется, ее зовут Зухра. – И-слушай! – Кассирша удивленно округляет глаза. – И-слушай, я думал, зебра – такой маленький птичка, а это настоящий лошадь пони!

– Пап, ну пошли, пап! – дергает Антонова за палец дочка, лица ее он не видит, только белые локоны.

Антонов смущен, не знает, что делать с запиской. «Мыла прапусты эта нашы луды», – читает он краем глаза. За голубым забором, словно сигнал к атаке, весело и бесстыдно верещит какой-то зверек. И тогда Антонов сажает дочку себе на шею, и они смело идут к контролю. А чего бояться своим людям? Входят в зверинец по записке, вместе с дочкой, а вдруг оказывается, что он один стоит в темном больничном коридоре… за высоким окном светает, круглые электрические часы с черными стрелками на белом поле показывают половину четвертого.

– Кончается, – тихо говорит Антонову нянечка, кивая в сторону окна. Он смотрит туда, куда указывает ему старушка, и видит кровать и сидящего на ней худого мужчину лет тридцати с заострившимся, загорелым лицом. В полутьме неосвещенного коридора и оттого, что на нем белые кальсоны и рубаха, – лицо, шея, руки и ступни ног больного кажутся почти черными. Мужчина жадно пьет из графина воду и ест белые, облитые глазурью пряники. У изголовья сидит на табуретке молодайка в желтом цветастом платье, с огромным выпирающим животом и смотрит на своего мужа с ужасом, как на самое смерть. В тишине пропахшего лекарствами больничного коридора один за другим звучно раздаются глотки: мужчина ест пряники все быстрее, почти не прожевывая, запивает все с большей жаждой, руки его слабеют – вот уже рубашка потемнела от пролитой воды…

Проснувшись, Антонов лежал некоторое время без движения, пытаясь угадать продолжение сна. А когда убедился, что это ему не под силу, стал думать, где и когда он видел или мог видеть нечто подобное.

Первую часть сна так и не смог вспомнить, кажется, она взялась ниоткуда: не помнил он, чтобы в обозримом прошлом ходил в зверинец, не помнил и никогда не знал никакой Зухры, и самое главное – не было у него маленькой дочки, впрочем, и большой тоже не было. «Нет и не было, а вот приснилась, – удивленно подумал Антонов, – и локончики такие белые, и нес ее на закорках, хм…» Он погладил себя по шее, по загривку, на котором только что въехала в зверинец его никогда не существовавшая дочка, усмехнулся: почти сорок лет дураку, а все у него не как у людей…

Вторую часть сна Антонов отыскал в своей минувшей жизни. Похожий случай ему пришлось наблюдать восемь лет назад во время последнего обострения болезни матери. К тому времени мать Антонова болела уже так долго, что он сошелся накоротке чуть ли не со всеми лучшими врачами города. Антонов был примерным сыном, он посещал больницы, в которых леживала Анна Андреевна, каждый божий день, и во всех трех больницах того приморского южного города, в котором они жили, к Антонову настолько привыкли, что считали своим работником. В те июньские дни Анне Андреевне стало совсем худо, и он был вынужден госпитализировать ее в очередной раз. Центральная больница, дежурившая в те сутки по скорой помощи, была переполнена, как всегда, больные лежали в коридорах, но из уважения к сыновней преданности Антонова заведующая терапевтическим отделением черноглазая и все еще черноволосая Роза Ильинична уступила свой маленький кабинетик. Для Анны Андреевны в него внесли кровать с пружинной сеткой и железными спинками, выкрашенными белой масляной краской, а для ее сына оставили топчан: во время обострения материной болезни он дежурил около нее по ночам. В порыве благодарности Антонов подарил Розе Ильиничне букет бледно-розовых гладиолусов.