Шрифт:
Заиграл скрытый в шатре оркестр, и стройно и согласно полилася необычайно звучная музыка.
— Что это, братуха? — встрепенулся Гасвицкий. — Не пойму, какие чудные инструменты...
— Эта, Пётр Алексеевич, музыка именуется роговою, — с готовностию отозвался Державин. — Вроде живого орг'aна. Изобрёл её чешский валторнист Мареш для покойного щёголя Семёна Кирилловича Нарышкина. Вообрази себе: в оркестре сем каждый музыкант играет на охотничьем роге, который может издать только один звук! Представляешь, какая надобна слаженность?..
— Гаврила Романович! На ловца и зверь бежит... — не без кокетства обратилась к Державину сорокалетняя франтиха в преогромнейших фижмах и уборе с цветами и страусовыми перьями, отчего издали её можно было принять за шлюпку под парусами. То была княгиня Вяземская, подошедшая в сопровождении сухолицей девушки с несколько вымученною улыбкой. — Познакомьтесь с моей двоюродною сестрою — княжной Катериной Сергеевной Урусовой...
— Как же! Почитатель вашего таланта, — поклонился Державин стихотворице, только что выпустившей сборник «Ироиды, музам посвящённые».
— Я тоже читывала ваши вирши... — осмелела княжна. — И толь звучные! «Эпистолу на прибытие из чужих краёв Шувалова» и «Петру Великому»...
— Небось и вы, Гаврила Романович, душечка, припасли для нас что-нибудь новенькое? — кивая страусовыми перьями, заиграла голосом Елена Никитична.
— Угадали! Приготовил пиесу и специально для хозяина сегодняшнего празднества, — ответствовал Державин. — Да вот и он сам. И с какою свитой!
Мельгунов появился в сопровождении князя Вяземского и его ближних — Храповицкого и Хвостова. Завязался ничего не значащий весёлый разговор, в коем не участвовал лишь Гасвицкий, смущённо поглядывавший на нимф и наяд — крепостных девушек с пупырчатою гусиной кожею и синими от холода коленками.
— Други мои! — провозгласил Мельгунов так зычно, что покраснело его скуловатое лицо. — Приглашаю всех за столы! Рассаживайтесь без чинов и званий — здесь, в нашей блаженной Аркадии, равны все [33] !
Мельгунов был ревностным масоном и не забывал повторить, где мог, масонскую идею братства — даже за весёлым столом. Он подал знак, и невидимый оркестрион заиграл русскую плясовую «Я по цветикам ходила...». Вельможи в камзолах, шитых золотом и шелками, голубого, малинового, светло-коричневого и светло-зелёного цвета (тёмных цветов не носили), перебрасываясь шуточками, расположились за обширными столами. Начался молодецкий попляс цыган в белых кафтанах с золотыми позументами.
33
… здесь, в нашей блаженной Аркадии, все равны! — Аркадия — область в центральной части Пелопоннеса (Греция). В античной литературе и позднее изображалась райской страной с патриархальной простотой нравов. Здесь употреблено в переносном значении: счастливая страна.
После первого же покала музыканты по приказу хозяина смолкли, и Мельгунов оборотил к Державину своё скуловатое лицо:
— Братец, Гаврила Романович! Пока мы ещё не во хмелю и оценить прекрасное по достоинству можем, прочти-ка уже нам что-нибудь...
Державин поднялся при общем внимании и словно бы задумался. Говорил он обычно отрывисто и некрасно, но, когда дело доходило до чего-то близкого сердцу, преображался. Самые черты его простого лица, казалось, обретали особое благородство. Он начал тихо:
Оставя беспокойство в граде И всё, смущает что умы, В простой, приятельской прохладе Своё проводим время мы.Постепенно голос его окреп, стихи полились звучно, празднично понеслись над столами:
Невинны красоты природы По холмам, рощам, островам, Кустарники, луга и воды — Приятная забава нам. Мы положили меж друзьями Законы равенства хранить; Богатством, властью и чинами Себя отнюдь не возносить. Но если весел кто, забавен, Любезнее других тот нам; А если скромен, благонравен, Мы чтим того не по чинам... Кто ищет общества, согласья, Приди, повеселись у нас, И то для человека счастье, Когда один приятен час.Последние слова потонули в рукоплескательных одобрениях. Державин поймал восхищенный взгляд Урусовой, и ему стало не по себе. Только скрипунчик Вяземский был недоволен:
— Зачем чиновнику марать стихи? Сие дело живописцев!..
Но бубнежа его никто не слушал.
Постепенно хмель брал своё. Кто-то неверным голосом затянул песню, кто-то пошёл к нимфам щипать их за голые коленки и стёгна. На другом конце стола меньшой из братьев Окуневых, забияка и задира, громко начал рассказывать о некоем питерском проказнике, одержимом скифскою жаждою, в коем все тотчас же признали сенатского обер-прокурора при Вяземском, входившего уже в большую силу Александра Васильевича Храповицкого. Тот нахмурил красивое, с тонкими чертами лицо:
— Остроты ваши забавны, но не колки!
— Александр Васильевич, — не унимался Окунев, — а правда ли то, что некий помещик в трактирном споре с вами оставил под каждым вашим глазом источники света?
— Да вы, я вижу, нескромный проказник и смутник! Хватит вам содомить! — вспылил Храповицкий и, вынеся из-за столов своё тучнеющее тело, дал знак Окуневу отойти с ним в сторонку.
— Уж и сказать ничего нельзя! — бормотал, подымаясь, пьяноватый юноша. — Экой он таки спесивенек!