— Илья, — окликнул я.

Тот же тихий шаг.

Мне захотелось поэкспериментировать.

— Эдмунд! — крикнул я.

Он, очень элегантно, обернулся.

— Эдмунд, — я сказал, — а теперь послушай. Я серьезно. Больше не подсовывай мне свою писанину. Все это полная безнадега. Свое собственное время ты можешь тратить зря, но не трать мое.

В ответ он очень мило поднял оба больших пальца.

— Ничего я зря не трачу. Априорно.

— Априорно, да ну? — переспросил я его как дурак. — Ага, небось орудуешь теперь вокруг «А»…

— Апостерьерный — основанный на опыте, аберрация — ошибка в ходе мысли, алармист — лицо, подверженное панике…

— А ты пройдоха, — я сказал. — Скряга. Барахольщик. И не воображай, что помимо этого ты что-то собой представляешь. Отстань ты от меня, Эдмунд, — я ему сказал.

И я от него отделался. Кое-где немного поднажал — если уместно употребить столь сильное выражение при моей осмотрительности и политичности, и наконец мы ему пожаловали титул репортера и сослали в полицейский участок — извлекать из журнала задержаний случаи краж со взломом. Часы его были от полуночи до рассвета. Через две недели он вырос подле моего стола, щурясь в раннем утреннем луче.

— Почему домой не идешь отсыпаться? — спросил я.

— Критика важнее сна. У меня тут есть еще кое-что вам показать. Прекрасная новая работа.

Я проглотил стон:

— Ну а как тебе в полиции?

— Отлично. Замечательное место. Копы — чудные ребята. Атмосфера — как нельзя лучше для обдумывания стихов. Я там стал крайне плодотворен. Буйное цветение, буквально. Вот это — лучше всех.

Он выдрал лист от «Подагры» до «Промыслительного». По всему белому полю сплошь цвел его неимоверный почерк: стихи были о розе. Возлюбленная поэта уподоблялась розе. Они равно цвели. Роза вяла на ветру, и дама тоже.

— От рифмы я отказался, — объявил он, вонзая взгляд в мои зрачки. — И стало лучше. Ну, согласитесь, подтвердите, ведь лучше стало, а?

— Нет, — отрезал я. — Еще хуже стало. Просто жвачка. Ты ни на йоту не продвинулся. И не продвинешься вовеки. У тебя нет для этого средств.

— Но у меня же столько новых слов, — не сдавался он. — Имманентный. Алгоритм. Томизм. Гендерный. Педократ. Оккультный. Апофатический. Антропофаг.

— Слова — не единственные средства. Ничего у тебя не получится. Не твоего ума это дело.

— Но все так складно же, строчечка к строчечке.

— Ты не поэт.

Он не желал разочаровываться. Его было не сбить.

— И вы никакой разницы не видите?

— Ни малейшей. Погоди-ка. О, чувствую разницу. Ты новый костюм купил, — сказал я.

— Пиджак и брюки в полном комплекте. А все благодаря вам. Это вы меня из курьеров вытащили.

— Америке скажи спасибо. А как там в Ливерпуле? Надеюсь, ты посылаешь тетушке кое-что из своего жалованья?

— Не особенно.

— Бедная старушка.

— Ничего, не пропадет.

— Но ты же все, что у нее осталось? Единственное утешение, зеница ока и так далее?

— Она живет не тужит, что ей сделается? Пописывает мне иногда.

— Боюсь, не очень ты отвечаешь.

— У меня своя жизнь, — отрезал он с жаром человека, спешащего выковать не то что афоризм — постулат. — Карьеру делать надо. Очень скоро свои вещи в печать надо будет уже отдавать. Вы ж небось знакомы с издателями в журналах, которые поэзию печатают.

Меня поразило, что как-то такое он исхитрился обнаружить, с кем я знаком.

— Вот то-то и оно. Они публикуют поэзию. Ты им не подходишь.

— Могли бы помочь на первых порах, если бы захотели.

— Не хочу. Ты никуда не годишься.

— Я стану лучше. Я еще только учусь. Вот погодите, посмотрите, — сказал он.

— Ладно, — согласился я. — Погодить — это пожалуйста, могу, а вот смотреть я не желаю. Больше мне ничего не показывай. Держи свою чушь при себе. И ко мне не суйся.

— Ну! — сказал он (главное его приобретение на новой родине). — Сами небось придете.

В следующем месяце был какой-то побег, грабеж и прочая не утренняя уголовщина, и с удовольствием и облегчением я воображал, как он корячится у телефона в полицейском подвале, выхаркивая на мембрану одну за другой тоскливые криминальные новости. Я надеялся, что он охрипнет и утомится так, что постель и сон потянут его больше всякого успеха, надеялся тем более, что в планы своего успеха он упорно вовлекал меня. Утро проходило за утром, и погодя стали проходить и мои страхи — он не являлся. Я уже рассчитывал, что он на меня рукой махнул. Было позволил себе даже слегка поугрызаться из-за того, что так безжалостно с ним поступил, но тут явился курьер почтового отдела и оставил мне огромный конверт из знаменитого литературного журнала. Конверт был набит десятками и десятками прихотливо повыдернутых словарных страниц в сопровождении письма ко мне от главного редактора, с которым — в некотором роде — я был знаком (он дружил с моим покойным всеми уважаемым отцом):