свидетельствующие о незаинтересованности следователей в точной и полной фиксации

показаний при обостренном интересе к именам, адресам, записным книжкам, дневникам и

переписке, изымаемым при обыске.

Совсем иной характер следствия открывается в архивно-следственных делах 1935-40

гг. На протяжении всего этого периода видны действия четко отработанной репрессивной

машины, задачей которой было возможно быстрое принуждение к самооговору,

влекущему за собой ВМН - высшую меру наказания, т.е. расстрел. Все, кого не удавалось

подвести под ВМН, отправлялись в концлагеря: ссылка в этот период предназначалась

только для совершенно непричастных к делу членов семьи, которым нельзя было ничего

инкриминировать.

Архивно-следственные дела этого периода значительно объемнее предшествующих,

однако увеличение объема происходило не за счет расширения документации и широты

показаний, а за счет “прокрутки” подследственного все на тот же предмет самооговора с

привлечением возможно большего числа людей, которых затягивал следственный

конвейер. О самих людях, их образе жизни, вообще об их прежней жизни в этот период

можно узнать немного: биографические данные в протоколах резко сокращаются,

57

отсекаются все сведения о родственниках, даже о родителях, и человек предстает как бы

“голым на голой земле”, в которую его и пытались как можно скорее уложить. Никого не

интересовала его духовная жизнь и его убеждения, если только они не несли

политической окраски. В последнем случае ему дается возможность снова и снова

отвечать на одни и те же вопросы допрашивающих, описывая свою работу,

взаимоотношения с начальством и подчиненными, особенно если за этим открывается

возможность создания группового дела, “троцкистской” или “правооппозиционной”

организации. Люди, зачисленные в такую “организацию”, начинающую циркулировать в

следственных делах на протяжении одного года или более (первые признавшиеся уже

расстреляны, последние, ничего не подозревая, еще ходят на свободе, тогда как “среднее

звено” дает показание), как правило, были обречены.

По счастью, большинство мистиков избежало этой смертной карусели, поскольку по

своим специальностям (актеры, музыканты, художники, литераторы, преподаватели,

музейные работники, научные сотрудники и пр.) они находились вдалеке от борьбы за

власть, от начальственных интриг и ведомственных склок, порождающих доносы,

которые бежали, словно огонь по ниточке бикфордова шнура, к трагическому взрыву,

после которого начиналась уже цепная реакция, как и в предшествующее время

основанная на перечнях имен в записных книжках арестованных.

Протоколы этого времени сухи, примитивны, состоят из вопросов и ответов,

записанных казенным (порою - малограмотным) языком самими следователями, и

сводятся, как правило, к тому, чтобы вынудить признание в несодеянном. В делах этого

периода напрасно искать изъятых при обыске бумаг и документов, поскольку они обычно

уничтожались, здесь нет фотографий арестованных, а если подследственный чудом

избегал фатальной абревиатуры ВМН (высшая мера наказания - расстрел)в результате

собственной позиции и согласного показания подельников, что он к ним никакого

отношения не имеет, как то произошло в 1937 г. с П.А.Аренским<6>, то он мог получить

только пять лет колымских лагерей…

В силу указанных причин архивно-следственные дела этого периода содержат

минимальное количество информации по мистическим движениям в России и

содержанию самого мистицизма, будучи нацелены исключительно на возможность

политического обвинения (террор, подрывная работа, антисоветская пропаганда и

агитация), и, по большей части, важны исследователю лишь для выяснения судьбы

человека, попавшего в “ежовскую мясорубку”. Соответственна и ценность этих

вынужденных показаний, когда, с одной стороны, человек пытался дать минимум

информации о тех, кто интересовал следственную группу, а с другой - подвергнутый

допросам с мордобоем и пытками, как о том пишут некоторые из выживших и подавших

уже при Л.П.Берии заявления на пересмотр своих дел, будучи в невменяемом состоянии