Кажется, я правильно сделал, отказавшись от похода на Ледораздельную. Самое удивительное, погода наладилась, так что мне удалось снять фототеодолитом ледник с нескольких базисов. Добавилось и нечто новое. Во время посещения полярки Щетинин попросил меня помочь Афанасьеву в проведении гидрологической станции. С учетом нашего пребывания на полярке во время работ на припае месяц назад в этом не было ничего необычного, тем более что я знал, что Москва настаивала на проведении этой станции по каким–то причинам именно в первом квартале. Кроме того, мне хотелось ознакомиться с этим новым для меня видом работ, почему я согласился. Сутки–другие теперь для меня ничего не значили.

Возвращаюсь на базу и вижу свежий тракторный след, наши вернулись с Ледораздельной. Бурные объятия, вопли восторга и прочая, и прочая. Зиновий страшно оброс и своей бородой и гривой удивительно напоминает кого–то из знаменитых полярников героического периода в изучении Арктики. Скомканный обмен впечатлениями, без каких- либо сомнений в ожидании реализации самых смелых планов.

Неожиданно Афанасьев сообщил, что заменяет меня кем–то с полярной станции, сославшись на то, что я не знаком с принятой формой записи результатов наблюдений, к этому в Главсевморпути подходили очень строго. Я пожал плечами, но собственных дел у меня оставалось немало, и спорить не приходилось.

23 марта, с очередной переброской фототеодолитного комплекта, я снова оказался на полярке. Поскольку утром мне предстояла очередная работа, я посетил метеокабинет, где застал Каневского и Афанасьева. Первым делом я обратил внимание на барограф, на котором кривая давления круто покатилась вниз. Для начала меня огорошил новостью Каневский:

— Завтра отправляюсь с Толей на гидрологию.

— А как с этим? — показал я на барограф.

— Как обычно, может, да, а может, нет… Бора непредсказуема.

В разговор вступил Афанасьев:

— Ну что ты, Боравестник, ходишь и каркаешь? Ты да Каневский два чудака в Русской Гавани. Давление у нас — не показатель…

Позиция Толи с его зимовочным опытом Северной Земли в условиях зимнего сибирского антициклона мне понятна, но едва ли она отвечает нашей ситуации. У нас каждый должен принимать решение сам, не полагаясь на указания сверху, однако последнее — не в характере Щетинина.

Мне не удалось заронить в души моих оппонентов ни тени сомнения. Положение ребят непростое: грозные телеграммы из Москвы подгоняют и настаивают, а четкой аргументации для отказа или переноса сроков у них нет просто по состоянию науки. В нашей экспедиции исполнитель гораздо самостоятельнее, больше решает сам. Одним словом, в каждом монастыре — свой устав.

День 24 марта у меня ушел на заброску фототеодолитного комплекта на гору Ермолаева, на что я потратил практически все светлое время. Погода все время оставалась превосходной, а главное, с хорошей видимостью. Правда, за истекшие сутки давление упало еще на семь миллиметров. Ребята с полярки с утра укатили к своей палатке за пять километров на собачьей упряжке. Может быть, зря я сеял ненужные сомнения? Возвращаюсь в бухту Володькину, чтобы лучше подготовиться к завтрашней работе.

Утро 25 марта. Поднимаюсь около шести, уже довольно светло. Какая–то звенящая тишина, от которой ломит уши. Необычная дымка, которой не было накануне. Давление еще ниже, а бора не начинается. Что произойдет даже в ближайшие часы? Как поступать? Предчувствие угрозы, немаршрутное настроение — это не аргументы для моих коллег. Решаю по–своему: отправляюсь досыпать. Встаю через пару часов, завтрак в кают–компании уже закончен. Кок лениво интересуется:

— Все тянешь?

Определенно у меня нет оснований отказываться от работы на горе Ермолаева, до которой чуть больше часа пути.

Задерживаюсь с перезарядкой фототеодолитных кассет в темной нетопленой бане. Развернул пластинки, открыл кассеты, потом решил перекурить. Вдруг резко хлопнула наружная дверь, так что от удара вздрогнул весь крошечный домик. С трудом выталкиваю дверь наружу и буквально задыхаюсь от страшного напора ветра. Успеваю только отметить, как от ледника по прибрежной равнине накатывается стена клубящегося снега Преодолевая ветер, изо всех сил бегу к крыльцу жилого дома. Сердце, кажется, выскочит из груди, холодный мерзлый воздух комьями забивает глотку, все же добежал…

Изнутри дом ходит ходуном с какими–то странными вздохами и потрескиваниями. Мир за его стенами поглотила взбесившаяся ревущая мгла Стрелки на шкалах нашей дистанционной метеостанции бегают в разные стороны и зашкаливают, так что снять какие–либо показания просто невозможно. В 10 часов срок связи по радио с полярной станцией — в наушниках сплошной рев, до рации не дотронуться, бьет искрой. Очевидно, ее корпус заряжен статическим электричеством через антенну, которая получила его от несущегося снега. Такое в Русской Гавани мы наблюдаем впервые. Что же творится снаружи, там, на припае, в гидрологической палатке с Каневским и Афанасьевым? У нас снег образует сугроб с подветренной стены, так что окна постепенно мутнеют, все меньше пропуская наружного света.

Во второй половине дня ветер, насколько можно судить из дома, нисколько не уменьшился. Ревет не переставая, по звуку — сплошной равномерный поток, не ослабевая и не усиливаясь. Мачту с датчиками на крыше свалило ветром, так что на стрелки на нашей дистанционной метеостанции не показывают ничего. Явно снаружи происходит что–то необычное. А всего в четырех километрах от нас в паршивой палатке двое парней на краю гибели. Что они предпринимают, чтобы выбраться из отчаянного положения? Со своей стороны мы ничего не можем сделать, поскольку во взбесившейся пурге не сможем найти их палатку.