— Это все?

— Все. И это сущая правда. Я подумал, что это, наверное, важно.

— Вы еще кому-нибудь рассказывали?

— Ни одной душе. Я на коленях отца выучил эту мудрость: «Гробовщик должен быть нем, как его клиент». Как вы догадываетесь, это теперь и мой девиз. Конечно, после эксгумации я вспомнил о мытье посуды, но никому ничего не сказал. Это было давно, и, кроме меня, других свидетелей не было. Я скажу — он мыл, а он скажет — нет. Вот и весь разговор.

С этим спорить не приходилось. Кампьен сразу же стал прикидывать, как это повлияет на ход дела.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — предложил гробовщик, поднявшись с места. — Мистер Люк говорит, я пью только состав для заморозки. Вот такие у него шутки.

— Нет, спасибо, — Кампьен поспешно поднялся с места, да оказалось, видно, слишком поспешно. Старик метнул испуганный взгляд мимо гостя в темный угол.

Кампьен, стреляный воробей, сделал вид, что ничего не заметил. Аккуратно задвинул стул под стол, что старик принял как должное, и, помешкав, пока тот пойдет к двери, успел как бы невзначай глянуть в угол — и его чуть удар не хватил.

В углу, в двух шагах от плиты, стояли напольные часы, и в промежутке между часами и стеной, на расстоянии руки от его стула, прятался человек. Он буквально не дышал, почти сливаясь с густой тенью, — наверняка простоял так весь вечер.

Кампьен вышел из двери, которую гробовщик придержал для него, быстрыми, легкими шагами, с бесстрастным по обыкновению лицом. Вряд ли хозяин заметил, какое потрясение он только что пережил.

Поспешно перейдя дорогу и кивнув одетому с иголочки мистеру Джеймсу, управляющему местным отделением банка, который отсалютовал ему аккуратно свернутым зонтиком, он поднял воротник и стал пробираться сквозь небольшую толпу любопытных, собравшихся у главных ворот «Портминстерской ложи». Но мысли его были заняты человеком в углу.

Кампьен узнал его. Лакированная лысина и пузырь вместо нижней губы — ошибиться было невозможно. Пора было уделить самое пристальное внимание вездесущему мистеру Конгриву, коим они, как оказалось, совсем напрасно все это время пренебрегали.

— Все. Можете больше ничего не говорить. Я ухожу. С меня довольно. Вы были несправедливы со мной. И мое терпение лопнуло.

Кампьен замялся на пороге и выслушал до конца эту выразительную тираду. Кларри Грейс стоял посреди кухни, приняв, не отдавая себе отчета, театральную позу.

Рене слушала его, стоя у плиты. Щеки у нее горели, ее била дрожь, но даже сейчас, в пылу гнева, глаза ее оставались спокойными, добрыми и с затаенной тревогой.

— Ради Бога, Кларри, угомонись! — воскликнула она. — Уходи, если хочешь, но не говори, что я вышвырнула тебя, и не посвящай в наши дела всю улицу. И так снаружи уже целая толпа. Надеюсь, тебе это известно.

Кларри открыл было рот и тут же его захлопнул. Он увидел Кампьена и очень обрадовался посланному небом зрителю.

— Любовь, — сказал он, — моя бесценная любовь! Ну есть ли у тебя хоть капля здравого смысла? Я ведь только хочу помочь тебе. Ведь ты позволяешь веревки вить из себя. Прости меня, конечно, если я вмешиваюсь не в свои дела, — сказал он тихо и вдруг ни с того ни с сего опять заорал: — Я думаю, что ты совсем рехнулась, вот и все!

— Ладно, хватит. — Голос у нее стал жесткий, начальственный. — Закрой свой рот. Ты уже все высказал. Я этого никогда не забуду. Поднять такую бучу! И из-за чего, Альберт? Из-за того, что я сказала этому ребенку, пусть она приведет сюда своего друга. У него нет ни дома, ни денег, в больнице его без конца не будут держать. Да если сейчас от нее отвернуться, взвалить ей на плечи такую ношу, она Бог знает что натворит. Скажи, Альберт, разве я не права?

Кампьен понял, что ему вряд ли удастся сохранить нейтральную позицию, и осторожно сказал:

— Я не совсем понимаю, что происходит. Вы говорите о Клай-ти и Майке Даннинге?

— Именно о них, дорогой. Не прикидывайся дурачком.

Эта неожиданная грубость кнутом просвистела над ухом Кампьена.

— Я вовсе не собираюсь открывать здесь сиротский дом, — продолжала в сердцах Рене.

— А я думал, собираешься, — подлил Кларри масла в огонь, и она опять обернулась к нему.

— Вы, мужчины, мне все опротивели! У Кпайти сильные материнские чувства. Да-да, не смейся, Кларри. Материнские чувства. Она молода, расстроена, не знает, как помочь бедному, больному юноше, душа у нее в смятении. Если он будет здесь жить, я смогу узнать его, верно? И если он окажется не тем, а это можно выяснить, только познакомившись с ним, то мы сможем отвадить ее от него, как добрые христиане…

Кларри не удержался и фыркнул.

— Так ты, значит, собираешься терзать бедных детей? Это что-то новое. Ты мне этого не говорила.

— Что за чушь! Я просто отношусь к Клайти, как к родной дочери.

Кларри сел за стол, сложил на столе руки и опустил на них голову, на которой все еще была шляпа.

— Почему?

— Что почему?

— Да, почему? Именно из-за этого весь сыр-бор и разгорелся. Послушайте, Кампьен, будьте нашим судьей. Я пытаюсь объяснить этой старой глупой курице, которую я люблю, заметьте, как собственную мать, что всех в этом конченом мире не пережалеешь. Я что, не прав? Да? Не прав?