Шрифт:
— Кто — сам себе? — спрашиваю.
Лёнчик смущается.
— Ну, это наши говорят, в деревне. У него и лошади есть…
Костя говорит:
— Так ты и на лошади можешь ездить?
А Лёнчик:
— Не знаю, я только на Рыжем ездил. Рыжий смирный, старик уже. Так мне всегда Рыжего мне дают, а на других я не пробовал… Михал Григорич, он говорит, хочет спокойным быть за ребят, поэтому только Рыжего можно брать, а Стрелу нельзя. И я не знаю, умею я на коне верхом, или на одном только Рыжем…
Костик — только ещё что-то спросить, а Лёнчик сам спрашивает:
— А вы на сколько приехали?
Костя говорит:
— В пятницу — назад.
И вздыхает тяжко.
Как будто, если бы мы подольше оставались, он тоже бы с мальчишками стал в поле работать — за компанию.
Может, его и принял бы тот неизвестный нам Михаил Григорьевич. Костю бы научили грядки полоть и траву косить. А может, и на Рыжем бы дали прокатиться, Рыжий смирный. И Костя бы ездил на нём — только зачем, куда? Я толком не представляю. Люди здесь живут какой-то непонятной нам жизнью.
А Лёнчик что-то про нас не может понять.
— Подумать только, — говорит мне, — вы взяли и приехали в Липовку. Просто так — взяли и приехали.
Понятно же — мы не просто так. Мы с мамой. У мамы командировка. Но Лёне кажется, что мы какие-то особенные люди… Свободные, как ветер.
Всё видно-слышно
Анна Ивановна во дворе была. увидела нас — руками замахала:
— Ходите, где не нужно! Вот вас собакинские-то и отделали…
И смотрит на Лёнчика, чтоб он подтвердил: нечего далеко от дома уходить!
Лёнчик смешался:
— Это не собакинские, баб Ань… Мы не же знали…
Хозяйка поглядела озадаченно. Спрашивает Костю:
— Так что ж вы не сказали, что вы не собакинские?
И велела нам с ним в доме сидеть.
Лёнчик на свою работу пошёл.
Хозяйка тоже выскочила за калитку. И сразу вернулась с какой-то женщиной. Та прежде всего велела нам звать её «тёть-Светой», а после принялась ногу мою ощупывать.
Я сморщилась — думала, она сейчас её мять начнёт. Но тетя Света пробежалась по моей ступне и по лодыжке легкими пальчиками и сказала:
— Через день-два снова будешь прыгать.
И попросила у хозяйки лоскут, чтобы потуже перебинтовать.
Пока она бинтовала мою ногу, мама вернулась из Собакино. Сразу заахала, стала теребить меня и Костю. Спрашивает у хозяйки:
— Как думаете, есть смысл сходить к родителям этих хулиганов? Или там родители — такие же, как дети?
Анна Ивановна плечами пожимает.
— Что родители? У Лёнчика родителя доставили прошлой осенью — в гробу. Макар Михалыча. На стройке, говорят, с лесов упал. В город на стройку наши подряжаются, дома не больно заработаешь…
Но маму ей так сразу не разжалобить. Она спрашивает:
— А мать у него есть? У Лёнчика вашего? Кто-то же отвечает за него?
Хозяйка ей:
— Да Лёнчик сам и за себя, и за мамку отвечает. Двое их с мамкой-то…
Наша мама теряется:
— А остальные, кто их бил… Нельзя ведь, чтобы это осталось безнаказанным!
Я тогда встреваю:
— Мама, мы ведь все помирились!
И Костя за мной:
— Мы помирились!
А мама — сердито ему:
— Ты на сестру погляди! Приехали на отдых! Мало того, что исцарапанная вся, так ведь ещё и хромает теперь — какой-то негодяй толкнул…
Наша хозяйка маме обещает:
— Без наказания точно не обойдётся. Выпорют кое-кого, уж как пить дать, выпорют. Малинкины с дедом живут, Шурка и Катька. У деда характер незлобивый, ласковый. Так, пожурит… А вот Серёге Ужову отец, не сомневайтесь, всыплет по первое число.
Но маме хочется, чтоб было наверняка. Она волнуется:
— А кто же его отцу расскажет?
Тут и хозяйка наша, и тёть Света — обе усмехаются.
— В деревне, — говорит хозяйка, — и рассказывать ничего не надо. В деревне и так всё видно-слышно…
Тёть Света вторит ей:
— Так, так! Ужовы в соседях у меня. Ирина у своего Серёги уж выясняла: что ж не спросили: наши, не наши ли? Написано, что ли, на тех ребятах, что они собакинские? На ваших-то… — кивает она маме.
А мама не понимает: