Шрифт:
— Гэп-гэп! — покрикивал лихач, и все мелькало, проносилось, отставало.
В пятом часу вечера инженер Протасов получил записку.
«Миленький А. А. Приходите обедать. Мне почему-то очень, очень грустно.
Н. Г.».Скоро полночь. Пристава нет. А он сидит, сидит. Наденька в смущении. Но эти ее фигли-мигли давно знакомы Владиславу Викентьевичу Парчевскому. Он целует ее оголенную руку, повыше локтя, и слащаво, с дрожью говорит:
— Раз мужа нет, то… В чем же дело? Наденька оправила подушки, отвернула одеяло. Инженер Парчевский снял с левой ноги сапог.
Часы пробили полночь.
— Ну-с?
— Что?
— Не пора ли домой, миленький сибирячок?
— У меня дом далеко, — ответил Прохор и погладил своей лапой маленькую, с розовыми ногтями кисть руки. — Разрешите два слова по телефону…
Маша, подслеповатая и пожилая — за одну прислугу — убирала со стола чай, пустые бутылки и закуску. Все трое были порядочно подвыпивши.
— Алло! Филатыч, ты? А я в одном доме задержался, у купца Серебрякова. Не жди. Ночую здесь. Ну, до приятного…
Он повесил трубку. Авдотья Фоминишна хохотала с каким-то задорным нахальцем, интригующе.
— Одна-а-ко… Одна-а-ко… — тянула она густым контральто. — Это мне нравится… Ха-ха!.. Так-таки без приглашенья? Одна-а-ко… И не стыдно вам?.. — Она допила бокал шампанского. Влажные губы ее ждали поцелуя. Глаза искрились по-грешному.
Прохор стоял, прислонившись спиной к печке, молчал, дышал, как зверь. Его распаляла страшная внутренняя сила.
Хозяйка подняла брови, пожала наливными плечами и, как бы прося пощады, страдальчески улыбнулась.
— Маша! — капризно крикнула она. — Машь! Приготовьте постель. И — меня нет дома. Я ночую у купца Серебрякова.
Тут все трое, вместе с рассолодевшей Машей, разразились громким смехом.
…Ночью инженер Протасов занес в неписаный дневник своего сердца:
(Удивительная эта женщина, — думал он. — В ней всякого Жита по лопате. Святость борется с грехом. Сюда же вплетаются социалистические мысли. Но купеческая православная закваска и влияние отца Александра, этого древа без цветов, доминируют. Сказано: «Клин клином вышибай». Но как, как, если я почти люблю ее, а она влюблена в своего Христа? Разговор (в тысячный раз, на ту же тему):
— Удовлетворены ли вы семейным счастьем? — Нет. Но принуждаю себя верить, что — да.
— Ради чего хотите обмануть свое сердце?
— Ради клятвы пред алтарем.
— Ну, а ежели встретится человек, который войдет в ваше сердце и вытеснит из него все, все целиком, все , прежние чувства ваши и привязанности?
— Я пройду мимо такого человека. Я буду страдать до конца, до смерти, до пакибытия…
Она старалась говорить спокойным голосом, не встречаться со мной глазами, но ведь я-то чувствовал, как она вся внутренне дрожала, противоборствуя самой себе. Я тоже пробую бороться с собой. Во имя чего — не знаю. В конце концов мы будем вести сладостную войну друг с другом. За кем победа? Теория вероятности подсказывает ответ. Всяческие комбинации возможны. Любовь дремлет в моем сердце, как в дереве потенциальная сила огня. Черт знает! Чувствую, что в душе моей крепнут чужие и чуждые мне путы. Ушел, поцеловал ей руку. Она поцеловала меня в лоб. От нее исходила какая-то заразительная и согревающая кровь чистота. Божественная женщина!
В семь часов утра две головы под одеялом повернулись лицом к лицу, повели разговор и разговорчик. Было совсем светло. Поднялось над тайгою солнце.
— Вероятно, дядя назначит сюда жандармского ротмистра. Как ты к этому относишься?
Наденька молчала. Стражник не ночевал сегодня. Надо подыматься, ставить самовар, а неохота…
— Я предан престолу. Мой отец — герой турецкой кампании. Цель моей жизни — разоблачать всяческую сволочь, вроде Протасова. А как думаешь, Нина Яковлевна его любит?
— Пока ничего не могу сказать тебе, Владенька. Потом разнюхаю. Да, по всей вероятности, наклевывается что-то…
— Я желал бы, чтобы Кэтти стала моей любовницей. Возможно это?
Наденька, как на булавках, быстро повернулась лицом к стене.
— Пани Надежда! Я ж пошутил. Наденька, вздохнув, оказала:
— Она влюблена в Протасова, а Протасов у меня в руках. Кой-что знаю про него, про сицилиста. Захочу — тыщу рублей возьму с него, не меньше. Владенька, а когда ж ты мне яду дашь из лабылатории своей? — и она повернулась к нему лицом.
Парчевский не ответил. Помолчав, спросил:
— Я тебе, кажется, пятьсот должен? Можешь одолжить еще сто рублей?
— А ты меня любишь?
— Нет.
— Дурак!
Парчевский наморщил белый лоб и помигал обиженно.
— Я рабочих по морде бью, а Протасов с ними антимонии разводит. Я предан престолу… Ха-ха! Стачка, забастовка… Сволочи!.. Стрелять надо. А для чего тебе яд?
— Не любишь — и отчаливай. Другого счастливым сделаю. А ты сиди в этой трущобе, сиди, получай свои сто пятьдесят…