Шел Лапин, сжимал кулаки, дарованные природой — веками наработанные предками — такие, что впору на медведя ходить, а сознание не переставало видеть и то, как шествует за обидчиками здоровенный увалень, более центнера живого веса, и не хватает у него духа подойти и с ходу врезать! Без слов и объяснений. Какие еще нужны объяснения и мотивировки, когда унизили!

В классе восьмом Костя заподозрил себя в трусоватости. Стал специально ходить вечерами по закоулкам, снискавшим грозную славу. И ни шагу назад перед наглыми и хамоватыми. Но на то в большей степени и хватало, чтоб не сделать назад ни шагу, — ударить самому хладнокровно и жестко, как в тренировочном бою с тенью, не получалось. Оно, правда, и пальцы боялся выбить — им и без того не хватало мягкости. Но главное, всегда мешало чувство бессмысленности и постыдности происходящего, не мог зажить конкретностью момента, преодолеть отстраненного на себя взгляда.

Какая-то въевшаяся в самую сердцевину души застенчивость! Тоже, видимо, как и кулаки, наработанная веками. Приниженность, пристыженность, стеснение самого себя! Хотя и этих парней, за которыми топает он, все более отдаляясь мыслями от непосредственной цели, не ветром занесло, а на той же почве выросли…

Костя остановился — парни вязались к девушке!.. Затаив дыхание выжидал, когда начнется грубость, перебор. Странный был момент — желал хамства!

Девушка пыталась пройти, один из парней, тот самый, который сказал «какую шапку?», схватил ее за руку, держал крепко и улыбался, небрежно, показывая силенку, — все в этом мире для него!

— Оставь ее, — начал Костя твердо. Смотрел в упор, тяжело, исподлобья. Заметил, что здесь на улице, видимый во весь рост и ширь, одетый в спортивный костюм, при непримиримом своем настроении, он произвел на парней иное впечатление, нежели в кинозале. Они уже не улыбались, а насторожились, цепко и всполошенно переглянулись, зыркнули воровато по сторонам, не то поддержку ища, не то опасаясь, что в сторонке еще пятеро стоят.

— Твоя, что ли? — брал парень свойский тон. Руку девушки он не отпустил, но поослабил запястье и двинул ее к Лапину, мол, твоя, так возьми. Но при этом напружинился, чуть перенес вес тяжести на правую ногу — он слева от Кости стоял, вполоборота, поэтому и бить ему было удобнее с левой.

Лапин был наготове. Уверен был, что сомнет троих. Должен он был наказать их, дать понять, что никому не дозволено унижать другого, должен выбить из них животоликого!

— Я его впервые вижу! — произнесла девушка. Она как бы извинялась перед парнями! И на Костю смотрела, будто это не парни, а он только что цапал ее за руки!

Ничем более нелепым, нежели этот взгляд, не могли закончиться долгие его приготовления, когда для того, чтобы ответить обидчикам, потребовалось сходить в общежитие, переодеться, ждать у выхода из кинотеатра, выслеживать, искать повод, хотя он имелся… Костю проняло ощущение никчемности и, что того больнее, инфантильности всех собственных действий и помыслов: желание поучить Сережу духовной надежности, игра перед Милой в бога, которая увиделась совсем уж какой-то крайней постыдностью, и упование на ее любовь…

Парень что-то у него спрашивал, но Костя лишь втягивал голову в плечи и тяжело морщился, забыв про обиду и снятую шапку, желая одного: уйти и никогда больше не ввязываться в отношения с людьми. Ничего он в них не понимает, не понимал и понять не сможет! И в армию напрасно собрался… Учился бы пока, талантлив — неталантлив, но не хуже многих, а там видно б стало… Думалось, необходимо, воздуха свежего хотелось, жизни, не вырванной из почвы идеей избранности, пусть не сладкой, но здоровой и развивающейся в своей основе! Да, видно, не способен зажить ею! Слишком впитал дух среды, дитя, точнее, побочный продукт идей исключительной личности, чуждой толпе. Побочный, потому что он себя никому не противопоставляет, но жизнь сама его отставляет! Н е п р и н и м а е т! Везде он сторонний.

И Костя, понуро опустив голову, пошел было, как по этой головушке, полной смятения и противоречий, без особых раздумий вдарили! Да крепко! Лапин по природной своей задумчивости и доверчивости как-то упустил из виду возможность такого исхода. И только через секунду опомнился, осознал, что его бьют. А он, согнувшись, мотается как боксерский мешок и никак не может твердо встать, потому что ноги в резиновых кедах разъезжаются по хляби. И попытавшись махнуть в ответ, тотчас подскользнулся и хряснулся затылком об асфальт, успев ругнуть себя, что даже в этом поступил по-дурацки, зачем надо было надевать кеды?! В бездонном мраке собственного позора, не чувствуя никакой боли, увидел презрительные девичьи глаза, которые каким-то чудом были одновременно и другими, изумленными и очарованными… И понял, если сейчас он не поднимется, не отомстит, то дальше останется лишь пойти удавиться!

Костя взрывчато перекатился на живот, вскочил и на вставании хладнокровно, по науке вытолкнул кулак бедром с резким выдохом.

Набегавший парень, как бы переломившись, взметнулся в воздухе и издал вопль, который не назовешь иначе, как душераздирающим. Двое других как-то сразу отпрянули. Встали оторопело.

Лапин метнулся к тому, который сказал «Какую шапку?». Парень попятился, ростом он был не ниже Кости, но гораздо уже, с тонкой выпирающей челюстью. Вдруг остановился, принял подобие каратистской стойки, потом сжался, закрывшись руками и выставив ногу.

— Отдай шапку! — сказал Костя.

Парень тотчас отдал — сдернул с головы, протянул и опрометью в сторону. Лапин взял, посмотрел туда, где сбил кулаком человека — отлегло от сердца, место было пустое. Только тогда дошло — парень-то ему свою шапку отдал! Он, может, так дело и понял, будто привязался на улице жлоб в спортивном костюме, чтобы отобрать модную шапочку! И никак не соотнес его с тем чудаком в плаще, с которого стянули в кинотеатре какой-то вшивый блин! Косте стало смешно. Особенно смешно, когда представил себя в синей шапочке с английскими надписями и кисточкой.