Воронов покурил. И еще покурил. И еще. Из интеллигентской стеснительности он долго не решался напомнить о себе. И в двухэтажном здании десятилетки, которое занимал штаб, и вокруг вспухала нервная шумливая сутолока. Даже штафирке было ясно: происходит что-то очень неприятное и очень серьезное. Все сильнее хотелось уехать, и не замедлило услужливо подыскаться самооправдание – дескать, разве можно приставать к занятым людям? Но уехать в трудный момент, даже не попрощавшись… сбежать… Позор. Если б хоть не проклятая известность! Пойдут разговоры… Нет, что простительно какому-нибудь мелкому журналистику, никак не годится для члена Союза советских писателей, произведения которого хвалили Горький, Шолохов, Алексей Толстой… Надо вернуться. Просто зайти в политотдел, сказать: вижу, мол, что теперь не до меня, заеду как-нибудь позже.

С таким вот намерением Воронов и отправился обратно в штаб, но на крыльце буквально нос к носу столкнулся с командующим. Тот сбегал по ступенькам, через плечо внушая что-то едва поспевающему следом пропыленному полковнику. Едва не сбив с ног незнакомого майора, командующий полоснул его бешеным взглядом и мгновенно оценил чистоту обмундирования, неуверенность и еще невесть какие, одному ему ведомые приметы.

– Почему болтаетесь?! Вы кто, от кого?!

Он не был книгочеем, этот командующий армией, которая стремительно таяла, зубами и ногтями цепляясь за каждую пядь рудой придонской земли. И растерянное «Дмитрий Воронов… Только что приехал…» могло натолкнуть его лишь на одну мысль.

– Вот тебе и комбат с неба свалился! – радостно сообщил он полковнику.

Конечно, все еще можно было исправить. Тем более что командующий чуть ли не прямо с крыльца прыгнул в мятую «эмку» и укатил, выкрикнув напоследок:

– Держаться, майор! Слышишь? Хоть сутки продержись, иначе – под трибунал! Удачи!

Можно было все объяснить полковнику, а не стал бы слушать – броситься к начальнику политотдела… Но… Глядя в багровые от многосуточного бессонья полковничьи глаза, Воронов крест-накрест перечеркнул возможность спасения двумя мыслями: «Когда решается судьба Родины, печься о своей шкуре?!» и «Вдруг я действительно хоть чем-то смогу помочь?»

А полковник тяжело плюхнулся на ступеньку и, горбясь, ежесекундно отшатываясь от пробегающих, царапал красным карандашом в мятой школьной тетради: сего числа… майору такому-то… вступить в должность…

– Все! – Отдувшись с видимым облегчением, он выдрал тетрадный лист, сунул его Воронову, встал. – Действуй. Батальон, считай, свежий, два дня как пополнялся… А Ручейную сдавать нельзя, слышишь? Не трусь. Завтра сменим. Обязательно. Или подкрепление… Давай за мной, у меня тут полуторка.

И фронтовые впечатления, бывшие целью писательской командировки, хлынули, как из рога изобилия.

Тряска в расхлябанном кузове – визгливые щепастые борта немилосердно лупили по бокам и спине, а по ногам еще злее долбили прыгучие тяжеленные ящики… Дважды полуторка неожиданно останавливалась. В первый такой раз Воронова едва не перешвырнуло через кабину, фуражка слетела, закатилась между ящиками, и он полез было ее выцарапывать… Мигом позже полковник за шиворот вытащил нового своего комбата из кузова, крича что-то неслышное в валящемся с неба реве моторов.

Слава богу, одинокий полупустой грузовик не казался немецким летчикам достойной мишенью – у них хватало целей понаваристее (да здравствует фашистская жадность).

Полуторка допетляла до лабиринта чадящих развалин, именуемых «станица Ручейная». Снова вскрик тормозов и резкая остановка: это едва ли не под капот выскочил грязный, оборванный политрук с иссиза-белыми, похожими на бельма глазами. Выскочил и затеял на удивление бравый доклад: противник силами до полка прорвал оборону и в настоящее время с левого фланга…

– Чего делает противник, я сам разберусь! – надсаженным фальцетом завопил полковник, мешковато вываливаясь из кабины. – Чего ТЫ, шкура, тут делаешь, если фрицы у тебя что-то прорвали?! Расстреляю гаденыша! Обратно, бегом!..

«Бегом» было лишним: политрука сдуло еще на «шкура».

– За мной, майор! – На ходу вытаскивая из кобуры наган, полковник бросился вдоль бывшей улицы, туда, где грязную кисею дыма рвали свирепые автоматные взрыки и отчаянный деревянный треск винтовочных выстрелов.

Воронов догнал полковника за станицей, на вспоротом траншеей гребне длинного крутого холма. Отстал писатель не из страха, а потому, что, выпрыгивая из кузова, зацепился за что-то ремнем полевой сумки и, лишь пробежав уже с десяток шагов, осознал: драгоценность осталась болтаться на борте грузовика, а шофер уже норовит сдать подальше от занавешенной гарью пальбы. Пришлось кидаться обратно. А когда голодный до фронтовых впечатлений литератор вынырнул, наконец, из чадной поволоки, все уже окончилось.

Конечно, дело решил не полковник. Дело решила сгустившаяся из дымно-знойного марева восьмерка ИЛов. Бронированные авиамашины трижды прошлись вдоль холма, меся в кровавую кашу все, что оказывалось под ними, – к чести летчиков, немцам досталось куда злей, чем своим.

Потом Воронов вступал в должность.

Возможно, батальон здесь и теперь мог считаться свежим и, наверное, действительно пополнялся два дня назад. Но и один день – срок по военным меркам немалый.

В изломе захваченной было немцами и вновь отбитой траншеи переминались знакомый уже политрук, два лейтенанта и сутулый юнец-старшина. Это полковник собрал весь наличный командный состав. Собрал и принялся устало распекать за то, что нет списков, что текущей (он так и сказал) численности батальона никто не знает; а потом – добирая крепости в голосе и в формулировках – за то, что «Ручейная» не досталась немцам только случайно. «На летунов больше не надейтесь. Их мало, а степь широка. И зарубите себе: вокруг плоско, как стол. А у немца механизированные части. Драпанете – догонят. И еще… Поймите сами и остальным вдолбите накрепко: фрицы сейчас злы, рвутся к Сталинграду, не щадя себя. Вас, если что, тем более не пощадят. Им теперь с пленными возиться нет ни желания, ни возможности. Поняли?»