Прошло совсем немного времени и ворота отворились, пропуская вовнутрь боярского двора кибитку московского гостя.

ГЛАВА 3.

Иван Васильев сын Морозов сидел в столовой и кушал. В последние годы, буквально за пару лет, он очень сильно раздобрел и поэтому лекарь-немец, специально выписанный им из Москвы, посоветовал своему пациенту употреблять в пищу только несколько блюд и те он должен был кушать в малых количествах. Небольшая фарфоровая тарелка из сервиза, купленного воеводой Морозовым лично в Смоленске у аглицкого купца, наполовину была наполнена рассыпчатой, почти сухой гречихой. Ни маслица, ни сливок, ни даже молока, это блюдо не содержало. Иван Васильевич с трудом засунул в рот серебряную ложку с крупинками ужина и стал напряженно жевать, гоняя плохо разваренную гречку по зубам. И зачем я мучаю себя?
– подумал пятидесятилетний мужчина, - ведь в моем возрасте животы имеют все бояре и даже дети боярские, да тот же Пахомов, стольник стрелецкий, что был у него вчера, вообще имел живот как у не отелившейся коровы. А у меня он слегка только выпирает. Я же не какой-нибудь там смерд. Я воевода, я боярин знатного роду. Зачем мне быть худым аки юноша? Ну, у них там в Европах все худые, так что ж! Мы не должны же брать с них пример во всем, ладно в науках, в изобретениях различных, в устройстве жития, но не во всем же! Однако он думал так только тогда, когда приближалось время трапезы или, когда уж очень хотел чего-нибудь перекусить, кулебяки там или расстегая, или даже простого ржаного хлебушка. В тайне от своих домочадцев, которые поддерживали лекаря в его стремлении заставить батюшку похудеть немного, глава семейства таскал-таки всяческую съестную мелочь. Повар Игнатий, умевший готовить все и перекупленный Иваном Васильевичем у московского боярина Федорова смиренно молчал, когда к нему заглядывал голодный хозяин и между прочим пробовал что-нибудь съестное. Поварята тоже, опустив головы, ждали, когда боярин уйдет, пережевывая кусок курицы или горячего расстегая. Лекарю было невдомек, отчего время идет, а его пациент никак не худеет. Но он не сдавался и неизменно каждый раз продлевал срок съестных ограничений своему пациенту.

Кому воевода завидовал в минуты острого голода, так это своим детям - дочери и старшему сыну. Они были стройны и красивы, могли не ограничивать себя в еде и наслаждаться вкусными блюдами его повара. "Все в мать пошли", - считалось в их семье. Он редко кушал в одиночестве, но жена с дочерью ушли на ярмарку, а сын с "дворовыми опричниками", как называл семейную охрану воевода, их сопровождал в походе по городу. К тому обязывала его должность, но и времена действительно становились опасными. Еще несколько лет назад в Туле царило спокойствие, а нонче воздух был пропитан страхом, словно кулебяка начинкой.

Иван Васильевич отбросил ложку, отодвинул тарелку и встал. К столу подбежал дворовый мальчишка, ухаживающий за столом и быстро унес полупустую тарелку и серебряный прибор. Хозяин в дурном расположении духа покинул столовую палату. Он прошелся по комнатам, заглянул в спальню, прошел в библиотеку. Ему нравился его нынешний дом. Он был просторнее и удобнее их фамильного гнезда. Два этажа просторных палат, почти как у московских бояр.

Верхний этаж хором изобиловал множеством комнат и палат различного предназначения: спальни, которых было по одной на каждого члена семьи, гостевые, не одна, а целых пять, столовая, библиотека-кабинет, палата в которой воевода принимал доклады. Нижний этаж большого дома состоял из двух изб с кирпичным основанием с узкими сенями, которые отапливались, как и весь громадный дом. Здесь в основном обитала многочисленная прислуга семьи воеводы. К тыльной части дома примыкала маленькая клеть-кладовая. С правой стороны к зданию прирубили срубную, низкую пристройку, в которой ржали лошади, и которая служила еще и овчарней. Во дворе имелось еще несколько изб, предназначенных для обслуживания многочисленной дворней: поварни, ледники, погреба, хлебники, пивные сараи.

Дом тульского вельможи, охотно воспринимавшего европейский комфорт, был наполнен предметами аглицких, фрязевских и французских мануфактур. Множество комнат дома были обставлены европейской мебелью, стены увешаны зеркалами и даже картинами. С потолка столовой палаты свисала огромная люстра, на полках была выставлена для обозрения дорогая посуда с востока и запада. В спальне стояла иноземного производства кровать с пологом. В библиотеке, специально под книги отведенной палате, имелась обширная коллекция как религиозных византийских книг, так и светской литературы на нескольких языках, что свидетельствовало о высоких запросах ее владельца.

Однако не в библиотеке находил успокоение Иван Васильевич. Воевода в минуты грусти любил забираться на верх башни терема. Открывавшаяся оттуда ширь захватывала его дух: селения над береговыми склонами, бескрайние просторы и голубые лесные дали, замыкавшие горизонт. А необъятный небесный свод, к которому боярин постоянно обращал взоры, жил собственной, богатой знамениями жизнью: в погожие летние дни его голубизна навевала умиротворение, а в ненастье, когда клубящиеся облака вступали в свой извечный бой, вселял смутное чувство тревоги.

И в тот час Иван Васильевич в тяжелых думах стал медленно подниматься по лестницам башни чтоб обозреть свои владения. Настроение, конечно, у воеводы было испорчено не голодом. Его беспокоили доносы, участившиеся в последнее время. Сначала воевода посчитал их простыми наветами, но извещения о готовящейся крамоле стали поступать от разных людишек. Среди них были и стрельцы, и тайные осведомители и даже крестьяне. Сообщалось, что в город и окрест пробрались ляхи и готовят бунт, подбивают добропорядочных посадских людишек к неповиновению, почти как при Болотникове. Иван Васильевич хорошо помнил, те смутные времена и что тогда происходило в Туле. Он всей душой не желал повторения бунта, тем более царская власть уже никем не оспаривалась, не было никаких претендентов на царство. Воевода отписал о всем происходящем в Москву и со дня на день ожидал приезда столичных чиновников.

В хмуром одиночестве он поднялся на башню. Солнце, скатилось к горизонту, но еще светило ярко и казалось, что пришла весна. Воздух был теплым и свежим, правда, ему показалось, что дым от печей примешался к нему, но очень слегка, почти неуловимо. Упа тихонько несла свои грязные воды куда-то далеко от кремля. За стенами крепости суетился народ. Слободки, разросшиеся вокруг города, жили своей беззаботной пока жизнью, но все равно Иван Васильевич чувствовал ноздрями густой воздух бунта, уж очень он был чувствителен к таким событиям.

Постояв на воздухе совсем немного он, хоть и было не по-осеннему тепло, замерз. Поежившись и пожалев, что не одел на себя теплый кафтан, Иван Васильевич стал спускаться в теплые палаты. Здесь, внизу на нижнем пролете его нашел приказчик.

– Батюшка, приехал человек из Москвы!

– Что?! Где он?
– заволновался воевода.

– Кибитка ждет у ворот.

– Впустите и проведите его ко мне в "престольную"!
– так воевода называл палату в которой осуществлял прием знатных гостей.