Челяднин думал об этом почти с торжеством: та невольная тайная гордость за царя, которую он настойчиво старался вытравить из себя, чуя, как она разрывает ему душу на две враждебные половины, — эта гордость всякий раз пробуждалась в нём с новой силой, когда вот так, воочию, представало пред ним ничтожество царских противников. Но вместе с тем думалось ему, и тоже не оставляло равнодушным, что они-то, они, которых он пусть и заслуженно, низводит так низко, борются и восстают против того же, против чего боролся и восставал он сам, истратив и измотав в этой борьбе немалую часть своей жизни, и от этаких мыслей из глубины души, из самого преисподья, словно на какой-то тайный зов, поднималось прежнее, не подвластное ни разуму, ни сердцу, ни Богу, ни дьяволу, — стихия, существующая наперекор всему. И чувствовал он, не без отвращения и стыда, что это сугубое, стихийное, властвующее в нём, связывает его с ними тайной общностью, тайным, глубинным родством — проклятым, изгойским родством, за которое он давно презирает себя, но не может отречься от него, будучи бессильным, как и они, одолеть самого себя. Эта связь, эта тайная общность низводила его до них, и чем бы ни жила его душа, что бы ни питало её — пусть святое и правое, — он понимал, что всё равно немногим разнится с ними и, быть может, как раз потому так остро и презирает их, что они наводят его на мысль о собственном ничтожестве, о собственной беспомощности и обречённости. Быть может, потому он тянется и к Ивану — наперекор всему: своей вражде, своей злой, неотмщённой боли, — что видит в нём то, чего не видит в себе и в тех, с кем повёрстан проклятым изгойством, и понимает, что быть с ним — достойнее, чем быть против него. Может, и вся смута его, весь душевный разлад тоже только оттого, что пришло к нему — и даже не пришло, а настало, как настаёт день или ночь, — это жестокое разумение и это запоздалое прозрение, перевернувшее ему всю душу и поставившее перед новым выбором? А может, вовсе и не это, а что-то иное разрасталось в нём — такое, чего он ещё не понимал, не осознавал, такое, что ещё не обрело чёткости и ясности, оставаясь смутным, тёмным, томительным чувством то ли полного освобождения, то ли крайнего отчаянья? Может, и само это чувство тоже не было чем-то новым, впервые зарождающимся в нём? Может, это была всё та же стихия, существующая и в нём? Может! Но когда он думал обо всём этом, особенно когда думал об Иване — вот так, как сейчас, — и когда к нему приходила мысль, что, быть может, и вправду он стоит перед новым и уже окончательным выбором, который решит его судьбу, — он не пугался этой мысли, не гнал её от себя: он твёрдо знал, что выберет не Ивана.

Вот и сейчас он будто затем только и сидит, что дожидается Бельского, которого пригласил в свой шатёр на ночлег. И вправду ведь дожидается и, пойди Бельский прочь из трапезной, следом пойдёт со спокойной душой, ни о чём не жалея, ни в чём себя не коря, не упрекая. Да только себя ведь не обманешь. Знает он: не до сна сейчас Бельскому и не поторопится он в его шатёр. Стало быть, и он, Челяднин, тоже не только ждёт. Видит он: совсем худо надменному Гедиминовичу, попался тот в царские тенёта — как муха попался, хотя, видать, и мнил себя шмелём, и не высвободиться ему, не выбиться... Да он и не бьётся, не вырывается — нет у него на это сил. Он просто ждёт своей участи, но и ждать уже тоже нет никакой мочи. Выручать его надобно, выручать! Зачем, во имя чего, ради какой целине ведает этого Челяднин, а ведай, вероятно, и одумался бы, и отказался бы от своего намерения. Зачем ему Бельский? Или тот же Мстиславский? Если он не выберет Ивана, то уж тем паче не выберет их. Но тогда кого же? Кого ещё, если не их?

— Что посоветуете, бояре? Буде, пойти мне сейчас к государю? — спросил вдруг Бельский, и так спокойно, будто о каком-то сущем пустяке. Челяднин пристальней всмотрелся в него: неужто же в нём ещё есть силы для такого спокойствия? Но взгляд Бельского — отталкивающий взгляд обречённого — подсказал Челяднину, что это спокойствие не от силы, а от бессилия, от полного бессилия его души, в которой отчаянье подавило все остальные чувства.

— Сейчас?! — удивлённо воскликнул Мстиславский. — Сейчас я самому Исусу Христу не посоветовал бы являться к нему.

— То верно, — буркнул Челяднин и, помолчав, благоразумно прибавил, обращаясь к Бельскому: — Утро вечера мудренее, боярин.

— Утро? — сдавленным голосом, как что-то невыносимо страшное для себя, повторил Бельский и закрыл ладонями лицо. — Я не доживу до утра. Не доживу, — слезливо, сквозь ладони, выговорил он.

— Коли так — я пойду. — Челяднин, тяжело опершись рукой о столешницу, решительно поднялся.

— Да полно! — вскочил и Мстиславский. — Что самим-то на рожон лезти?!

Но Челяднин уже пошёл. Бельский, не отнимая ладоней, сквозь пальцы, молча, убито смотрел ему вслед.

В темноватом коридоре, освещённом лишь несколькими свечами, догоравшими в настенных шандалах, Челяднин вдруг приостановился. Нет, не оттого, что в нём поубавилось решительности. Ему неожиданно почудилось нечто странное: на него как будто кто-то очень пристально смотрел, притом было такое ощущение, что он знает, кто это, даже не видя его, — знает его лицо, его душу, его мысли, и они, эти мысли, каким-то странным образом перетекали в него, и он чувствовал, что это его собственные мысли — всё то, что он передумал, сидя сейчас в трапезной. Только там, в трапезной, эти мысли рождались как бы вне его и обращены были тоже как бы не к нему; теперь же, словно отразившись от чего-то, они возвращались, повёрнутые к нему своими остриями, и вонзались в него с такой силой и так глубоко ранили, что подумалось ему в суеверном страхе: не испытывает ли и вправду его душу чья-то злая воля? Рука уже потянулась наложить крест, да и замерла: от себя самого не открестишься.

Всё время, пока он шёл к царским покоям, его преследовал этот всевидящий взгляд, суровый и беспристрастный взгляд его второго «я», как будто потому и отделившегося, отстранившегося от него, чтоб не быть причастным к тому, на что толкало и куда вело первое — стихия, существующая наперекор всему. И он чувствовал, что истинное, лучшее, что есть в нём, — там, во втором его «я», там его совесть, его правда, могущая предстать пред любым судом, и это истинное, главное должно наконец-то возобладать в нём — хоть в конце его жизни; но стихия была сильней, и напрасно внутренний голос допытывал его: «Зачем? Во имя чего? Ради какой цели?» Напрасно! Он оставался глух к нему, ибо не хотел искать ответа в себе одном, зная, что он не только в нём. Ответ этот был и в Иване, и в Бельском, и в Мстиславском, и в Горбатом, и в Курбском, и в сосланном на Белоозеро Воротынском, и в убитом Репнине, и в замученном на пытке Даниле Адашеве...

...Войдя в предпокой — с темноты на свет, — Челяднин щурко поогляделся и устало опустился на придверную скамью. Глаза его на мгновение смежились — он будто пережидал что-то в себе или, наоборот, что-то призывал в себя. Стоявшие в предпокое на сторожах братья Хворостинины вытянули шеи в немом удивлении. Появление боярина явно озадачило их, может быть, и насторожило, но они почтительно молчали и ждали.

— Государь почивает иль бодрствует ещё? — спросил Челяднин.

Братья переглянулись.

— Нешто не слышит боярин? — почтительно ответил старший из братьев — Дмитрий, — Ивашка Нос [180] государю песни поёт.

— Стало быть, бодрствует, — не прислушиваясь, сказал Челяднин и поднялся со скамьи. — Надобно мне к государю на очи.

— Нешто не ведает боярин чину и уряду? — с прежним почтением вымолвил Дмитрий Хворостинин, и это почтение уже начало вставать перед Челядниным непреодолимой преградой. — Заказ тому крепкой, чтоб как кому вздумается и похочется к государю на очи не являлись. Того и беречи велено накрепко, — прибавил он для пущей убедительности.