– - Съ рыла-то я, признаться, не разглядлъ, а тому подивился, что ужъ мала больно да тонка, посадить ее на ладонь, дунуть, ну, и полетитъ какъ перо... Блобрысенькая такая, какъ подымалась по лстниц, запримтилъ я... волосы-то б--лые, что твой лёнъ!.. И какъ это господа въ такихъ скусъ находятъ? Только названье, что баба, а хлопнулъ и нтъ ничего!

– - Да ты не врешь?-- перебилъ его Платонъ Пирожковъ, окончательно теряясь отъ подобныхъ показаній.

Онъ сразу подумалъ, конечно, что это прізжала вчера Алина; но ея высокая, пышная фигура, ея темные волосы никакъ не подходили къ описанію этой «штучки».

– - Чего-жъ мн врать? Эка невидаль! Всякаго навидались,-- усмхнулся дворникъ, пожавъ плечемъ.

– - И что-жъ... долго она пробыла?

– - Да съ часъ, не то съ два, пожалуй... ужъ совсмъ давно стемнло, давно фонари залегли, какъ я-жъ ей и дверь отворилъ. Швейцаръ-то все въ трактир, а мн Богъ прибыль послалъ... «Спасибо»,-- говоритъ оно, сунула мн въ руку, а сама какъ побжитъ! Бумажка у меня въ рук, глянулъ я у фонаря -- цлковый рупь! Ну, думаю, видно съ большой радости!

Платонъ Пирожковъ потянулся, поднялъ носъ и вдругъ не своимъ голосомъ произнесъ:

– - Водку ты выпилъ, дрова сложилъ, чего-жъ стоишь? Али думаешь, время мн съ тобой балясы точить? Дловъ у меня что ли мало?

Дворникъ только ухмыльнулся и вышелъ изъ кухни, ясно говоря своими смющимися глазами: «смотри не лопни съ зависти... Что ужъ тутъ -- ты-то, братъ, прозвалъ, тебя дома не было, а у меня цлковый-рупь въ карман!».

Платонъ Пирожковъ заперъ дверь и долго не могъ собраться съ мыслями. Какъ ни бывало ему подчасъ тяжко, какъ ни тиранилъ его «монстръ» своими несуразными длами, у него всегда оставалось одно утшеніе: онъ зналъ все, какъ есть все, зналъ часто даже больше самого «монстра». Ничто не ускользало отъ его проницательности. Онъ могъ, въ любую минуту, представить полный отчетъ не только въ проступкахъ, сношеніяхъ, но даже и въ мысляхъ своего барина. Онъ былъ относительно Аникева, самымъ безупречнымъ сыщикомъ и шпіономъ.

Извстіе, принесенное дворникомъ, поразило его какъ ударъ. Ничего подобнаго никогда еще не случалось. Откуда могла взяться эта невдомая маленькая и бловолосая «штучка»? Коли ужъ «штучки» появляться начинаютъ, значитъ, баринъ дошелъ до точки, не въ себ... И что-жъ это такое будетъ?!.

Дло въ томъ, что хоть Платонъ Пирожковъ и обозвалъ своего барина «юпошникомъ», но онъ лучше чмъ кто-либо зналъ насколько это званіе не подходитъ къ Аникеву. Онъ зналъ, какъ съ юныхъ лтъ Аникевъ былъ скроменъ и какъ сурово отвчалъ онъ на слишкомъ ршительныя, иной разъ, нападенія влюблявшихся въ него дамъ и двицъ. Эту черту въ своемъ барин Платонъ Пирожковъ безсознательно уважалъ, хоть и но могъ понять ея причины.

Причина заключалась въ тонкой, художественной природ Аникева, въ его, такъ сказать, душевной музыкальности. Онъ могъ находить не только счастіе, но и простое, мимолетное удовольствіе лишь подъ условіемъ гармоніи. Какъ бы ни былъ онъ возбужденъ, какія бы странныя вожделнія ни бушевали въ немъ, достаточно было малйшаго нарушенія гармоніи, малйшаго разнозвучія, чтобы сразу охладить его, вывести изъ очарованія.

Въ немъ всегда было много огня, даже много сладострастія, ибо истинный художникъ безъ сладострастія почти полная невозможность. Животная сторона человческой природы съ юныхъ его лтъ громко въ немъ говорила. Онъ признавалъ безстрастный аскетизмъ только патологическимъ состояніемъ и жизнь безъ женской близости, безъ женской ласки была для него неестественна, являлась голодомъ, холодомъ, страданіемъ.

Вчно жившая въ немъ прелестная грёза, помогавшая ему въ творчеств звуковъ, то и дло просилась воплотиться въ жизни. Онъ притягивалъ къ себ, какъ магнитъ, женщинъ и двушекъ, если он хоть разъ почувствовали на себ его горячій и, какъ имъ всегда казалось, странный, смущающій взглядъ, если онъ хоть на одно лишнее мгновеніе задержалъ въ своей рук ихъ руку. Иначе не могло и быть, потому что настоящія женщины, не потерявшія женственности, инстинктивно угадываютъ истиннаго художника, и его обаяніе для нихъ неотразимо.

Если бы вс эти женщины и двушки могли служить Аникеву хоть временнымъ воплощеніемъ его грезы, онъ любилъ бы ихъ всхъ, одну за другою, и Платонъ Пирожковъ могъ бы но праву назвать его «юпошникомъ». По случилось такъ, что вс эти женщины и двушки слишкомъ скоро охлаждали его заключавшимися въ нихъ разнозвучіями.

Только начнетъ онъ понемногу воплощать въ которую-нибудь изъ нихъ свою грёзу, вдругъ зазвучала фальшивая струна, и конецъ очарованію. Что произошло? повидимому, ровно ничего, но его взглядъ ужъ скользитъ мимо, пожатіе его руки безжизненно, отъ него самого такъ и ветъ холодомъ.

Естественнымъ воплощеніемъ его грезы, единственный женщиной, никогда не заставившей его музыкальную душу вздрогнуть отъ разнозвучія, была Алина.

Покинутый ею, онъ хотлъ было сдлать надъ собою насиліе, хотлъ заставить себя любить хорошенькую пвицу; но скоро такъ измучился отсутствіемъ въ ней гармоніи, что ушелъ отъ нея безъ всякихъ сожалній. Въ ней было такъ мало художественности, такъ много вульгарнаго, она такъ некрасиво сердилась и плакала! Онъ видалъ, какъ сердилась и плакала Алина; только у той все, даже злость, все, все выходило красиво, не оскорбляло въ немъ художественнаго чувства.