— Моя, — ответил он, — то есть нет, приблудилась ко мне, не знаю откуда, вот мы и зажили вместе. Скоро уже полгода.

— Да, так или иначе, она ваша. Моя девочка очень хорошо с ней играет, а потом, у нас нет собаки, чтоб сторожить дом.

— Она еще молодая, — пробормотал человек. — А вот играть, это, я думаю, да!

— Сколько вам за нее?

Теперь человек запрокинул голову и увидел лицо женщины с барственными правильными чертами и круглую полную шею с несколькими рядами бус.

— Я ее покупаю. Ведь не боитесь же вы, что у вас украдут камни? В вашем положении кормить собаку — это роскошь. Сколько вам за нее?

Человек опустил голову; его правая рука, уставшая за день от тяжелой работы, все еще дрожала, хотя он и положил молот. Собака вертелась около девочки, она не думала, что речь идет о ней, она не думала, что кому-то, возможно, ее жаль. Она на свободе, забот у нее нет; с ней играют, любуются ею, а вот он не сумел ее разглядеть. Она же молодая, любит смех, беготню, любит играть с детьми… и любит мясо, это ее слабость, перед прилавком в мясной она и визжит, и хвостом виляет. Вот в этом и сказывается его человеческое превосходство: он никогда ничего ни у кого не просил. И никогда не дал почувствовать собаке, что он ей помогает. Но что поделаешь, собака — это собака, а человек — человек, даже если он бьет щебень.

— Коли она нравится вашей девочке, возьмите ее. Я же сказал — она ничья.

— Но вы ее кормили полгода. Вот, держите…

Человек посмотрел на протянутую к нему руку; потом разжались пальцы, на ладони лежали деньги. Он отшатнулся.

— Нет, нет, кормить ее было мне в удовольствие, — пробормотал он. — И я рад, да, я очень рад, если ваша девочка…

Женщина перебила его:

— Хорошо! Вы возьмете ее обратно. В конце сентября мы запираем виллу и возвращаемся в город.

Человек увидел, как ноги передвинулись, повернулись, пошли прочь. Он открыл рот — перед ним было пустое место, он не решился поднять голову. Он слышал лай собаки, крики девочки; как бы там ни было, но быть свидетелем их веселья он не хотел, и он с излишней силой начал колоть щебень. Потом он услышал: «Собачка, пора домой!», а затем неприятный ему голос толстой женщины: «Жуана, сейчас же иди домой со своей собакой». Только тогда он бросил долгий взгляд на опустевшую дорогу, на уже запертую калитку.

С трудом встал он на ноги, с трудом поднял свой инструмент, взял кувшин, где булькнула вода — та, что была оставлена для собаки. Он не взглянул, как в другие дни, на сегодняшнюю кучу щебенки, он подумал: «В сентябре… Где я буду в сентябре, на какой дороге? Да и буду ли еще в сентябре бить щебень?» А собака? Что же, она сделала свободный выбор; вероятно, она хорошо проведет лето, сумеет подластиться к новым хозяевам, и они возьмут ее в город, собака была себе на уме. Человек вспомнил день, когда он ее встретил, вспомнил все ее штучки, как она тихо тявкала, как умильно глядела… Он шел по дороге с кувшином в одной руке, с корзинкой — в другой. Вскоре он дошел до того места, где они познакомились… Как раз здесь, у этой кучи щебня. И человек украдкой бросил на нее взгляд, не решившись даже остановиться, хотя ноги у него гудели, были тяжелее, чем в прочие дни.

Арлан родился в селении Варенн (департамент Верхняя Марна). Получив степень бакалавра, уехал в Париж. Вскоре пережил кризис религиозных верований, обретя опору в идеях Паскаля и Достоевского. До призыва в армию учился в Сорбонне, После войны входил в состав дадаистской группы, но вскоре круто изменил свой путь. Духовной самоизоляции и анархистской браваде дадаистов Арлан противопоставил пантеистическое единение человека и природы (повесть «Чужие земли», 1923). Его герои ищут душевного покоя в деревенской глуши, в неспешном ритме провинциальной жизни. Повествовательной манере Арлана присуща элегически тревожная интонация, в миросозерцании художника сказывается не преодоленная им двойственность: в его прозу вторгаются охранительные, консервативные мотивы (роман «Порядок», 1929; эссе «Записки Жильбера», 1931), когда, отстраняясь от живой истории, он уповает на возвращение вспять, к наивной вере предков, якобы способной укротить бунтарский разум; в ней берет верх жизненная правда («Живые», 1934), когда он смотрит на мир глазами труженика, стоически сносящего все невзгоды. Сострадая простой душе, Арлан видит трагизм столкновения поэзии патриархальных чувств с прозой эгоистического расчета (цикл новелл «Многое нужно, чтобы сотворить мир», 1947).

Арлан — влиятельный литературный критик и эссеист, знаток классического наследия. С восхищением отзывается он о пушкинском искусстве рассказа, о психологизме Достоевского.

С 1953 года Арлан возглавляет журнал «Нувель нувель ревю франсэз». В 1965 году, как бы подводя итог своим духовным исканиям, писатель говорил: «Я любил Алешу Карамазова, Жюльена Сореля, Фабрицио дель Донго и многих других. Ныне я не слишком увлечен книжными героями… Мой герой — в живой реальности…» В 1968 году Марсель Арлан избран во Французскую Академию.

Сначала, как и каждый вечер, проскрежетал дверной засов, потом заскрипели ступеньки — это служанка подымалась к себе наверх. А затем где-то неподалеку пес, ворча, поскреб каменные плиты пола и со вздохом улегся в прохладном уголке.

Близился тот час, когда в единственной еще освещенной комнате с закрытыми ставнями, но распахнутой на сентябрьские сумерки дверью все четыре стены и низкий потолок словно бы надвигаются, давят друг на друга. Свет стоявшей на столе лампы кругами расходился по потолку, выхватывал из полумрака фигуру мужчины, раскинувшегося в кресле с книгой в руках, и фигуру женщины, склонившейся напротив над вязаньем. Слабые отблески робко скользили по ковру, пробирались меж стульев, легко касались вазочек на камине и там, смешавшись с тенью, сами этой тенью ставшие, умирали по углам.