Распорядительница церемоний

Такая решительная мера, как постоянное накачивание Эухении успокоительным, дала даже лучший результат, чем тот, на который рассчитывал сам Пармантье. В положенное время у нее самым ожидаемым образом вырос живот, при этом она проводила все время под москитной сеткой на одном из диванов галереи в дремоте или же рассеянно следила за движением облаков, никак не соприкасаясь с тем чудом, что происходило в ее теле. «Если б она всегда была такая тихая, как было бы чудно», — приходилось Тете слышать слова хозяина. Ее кормили сахаром и изобретением кухарки тетушки Матильды — способной воскресить и мертвого сверхпитательной кашей из перетертого в ступке куриного мяса и овощей. Тете справлялась со своими домашними заботами, а потом устраивалась на галерее шить приданое младенцу, напевая хрипловатым голосом религиозные гимны, которые так нравились Эухении. Иногда, когда Тете с Эухенией оставались одни, к ним заявлялся Проспер Камбрей под предлогом спросить стакан лимонада, который он пил нарочито медленно, опершись о перила и похлопывая свернутым хлыстом по сапогу. Взгляд вечно красных глаз главного надсмотрщика блуждал по телу Тете.

— Ты что, цену прикидываешь, Камбрей? Так она не продается, — сделал замечание Тулуз Вальморен, который как-то вечером случайно зашел на галерею и застал Камбрея за этим занятием.

— Вы о чем, месье? — ответил мулат вызывающе, не двигаясь с места.

Вальморен подозвал его жестом, и надсмотрщик нехотя отправился вслед за хозяином в контору. Тете не знала, о чем они говорили, господин только сказал ей, что не хочет, чтобы хоть кто-нибудь бродил вокруг дома без его разрешения, даже если он главный надсмотрщик. Дерзкое поведение Камбрея после разговора один на один с хозяином не изменилось. Единственная его предосторожность с тех пор заключалась в том, что, прежде чем подойти к галерее, чтобы попросить напиток и приняться раздевать взглядом Тете, он убеждался, что хозяина поблизости не было. Уважение к Вальморену он давно уже утратил, но не осмеливался слишком сильно натягивать пружину, потому что все еще лелеял надежду, что тот назначит его управляющим плантацией.

Когда наступил декабрь, Вальморен вызвал доктора Пармантье, чтобы тот пожил на плантации, пока Эухения не родит, поскольку не хотел доверяться тетушке Розе в том, что касалось родов. «Да ведь она больше моего в таких делах понимает», — возразил врач, но принял приглашение, потому что оно предоставляло ему время и возможность отдыхать, читать и записывать для своей книги новые рецепты знахарки. Тетушку Розу приглашали для консультаций и на другие плантации, и она без разбору лечила рабов и животных, боролась с инфекциями, зашивала раны, помогала при родах и пыталась спасти жизнь неграм, подвергнутым жестоким телесным наказаниям. В поисках лекарственных растений ей позволялось заходить далеко, а иногда за нужными ингредиентами ее даже возили в Ле-Кап, где и оставляли с несколькими монетами, забирая через день-другой. Она была мамбо, служительницей календ, на которые сходились негры и с других плантаций, и даже против этого Вальморен не возражал, несмотря на то что главный надсмотрщик поставил его в известность, что заканчивались эти сборища сексуальными оргиями или дюжинами бесноватых, катающихся по земле с невидящими глазами. «Не будь таким суровым, Камбрей, дай им выплеснуть то, что лежит на душе камнем, они только покладистее станут на работе», — охотно отвечал ему хозяин. Тетушка Роза исчезала на несколько дней, и когда главный надсмотрщик уже объявлял, что женщина, скорее всего, сбежала и примкнула к беглым рабам или перебралась через реку, направившись в испанскую часть острова, она возвращалась, прихрамывая, — уставшая, но с полной сумкой. Тетушка Роза и Тете не были подвластны Камбрею: он опасался, что первая способна превратить его в зомби, а вторая была личной рабыней хозяйки, совершенно необходимой в большом доме. «Никто за тобой не следит. Почему ты не убегаешь, крестная?» — как-то раз спросила ее Тете. «Да куда я сбегу с моей-то больной ногой? И что будет с людьми? Ведь я нужна им. Кроме того, совсем это не нужно — чтобы я одна была свободной, а остальные — рабами», — ответила ей лекарка. Это в голову Тете раньше не приходило, и мысль эта так и осталась в ее мозгу, гудя назойливым оводом. Еще не раз и не два заговаривала она об этом со своей крестной, но ей так и не удалось принять мысль, что личная ее свобода неразрывно связана со свободой всех остальных рабов. Если бы она могла убежать, то сделала бы это, не думая о тех, кто остается за ее спиной, — в этом она была уверена. Воротившись со своих прогулок, тетушка Роза звала ее к себе в хижину, и они запирались там, занимаясь приготовлением лекарств, требовавших свежести природного сырья, точности соблюдения рецепта и исполнения соответствующих ритуалов. Колдовство, говорил Камбрей, — вот как называется то, чем занимаются эти две женщины, а против этого нет средства лучше хорошей порки. Но трогать их он не решался.

Однажды доктор Пармантье, проведя самые жаркие послеполуденные часы в сонной одури сиесты, отправился навестить тетушку Розу, намереваясь выяснить, существует ли лекарство от укуса сороконожки. Поскольку Эухения была спокойна и к тому же под надзором сиделки, он попросил Тете сопровождать себя. Знахарку они нашли сидящей в плетеном кресле перед дверью хижины, потрепанной последними ураганами. Тетушка Роза что-то напевала себе под нос на каком-то африканском наречии, обрывая листья с засохшей ветки и складывая их на тряпицу, столь погруженная в это занятие, что не заметила гостей, пока фигуры их не выросли прямо перед ней. Она было приподнялась, но Пармантье остановил ее жестом. Доктор носовым платком обтер пот со лба и шеи, и лекарка предложила ему попить, но вода была в доме. Хижина оказалась просторнее, чем можно было себе представить снаружи, и была чисто прибрана. Каждая вещь здесь была на своем, точно предназначенном ей месте, темная и прохладная. Мебель по сравнению с обстановкой хижин других невольников казалась великолепной: дощатый стол, облезлый голландский шкаф, сундук из потемневшей латуни, несколько коробок, подаренных ей Вальмореном для хранения лекарств, и коллекция глиняных горшков для приготовления отваров. Охапка сухих листьев и соломы, накрытая клетчатой тканью и тонким одеялом, служила тетушке Розе постелью. С потолка из пальмовых листьев свешивались ветки, пучки трав, сушеные змеи, перья, четки, бусы из семян и ракушек и другие необходимые для ее науки вещи. Доктор отпил пару глотков из пустой тыквы, подождал пару минут, пока не восстановится дыхание, и, почувствовав себя лучше, подошел к алтарю, где помещались венки из бумажных цветов, кусочки батата, наперсток с водой и табак для лоа. Он знал, что крест на алтаре не христианский, что это символ перекрестков, но никаких сомнений в том, что гипсовая раскрашенная фигурка — Дева Мария, не было. Тете рассказала ему, что она сама дала фигурку крестной, а ей самой ее подарила хозяйка. «Только я больше люблю Эрцули, и крестная тоже», — прибавила она. Доктор поднял было руку, чтобы взять священный асо вуду — насаженную на палку тыкву, сплошь покрытую символами, украшенную бусинами четок и наполненную косточками умершего новорожденного, — но вовремя остановился. Ничего нельзя было трогать без разрешения владелицы. «Это подтверждает то, что я уже слышал: тетушка Роза — священнослужитель, мамбо», — пробормотал он. Асо, как правило, находился в распоряжении хунгана, но в Сен-Лазаре хунгана не было, и церемонии проводила именно тетушка Роза. Доктор попил еще водички, йотом смочил платок и повязал его на шею, прежде чем снова выйти на жару. Тетушка Роза не поднимала глаз от своей кропотливой работы и стульев им не предложила — у нее в хозяйстве стул был один. Догадаться о ее возрасте было непросто: лицо у нее молодое, а вот тело — потрепанное. Руки худые и сильные, груди — как два плода папайи под рубашкой, кожа — темная-претемная, нос — прямой и широкий, хорошо очерченный рот и острый взгляд. Голову она повязывала платком, под которым угадывалась непокорная копна волос: их она не стригла ни разу в жизни и носила разделенными на пряди — жесткие, собранные вместе, как канаты из агавы. В четырнадцатилетнем возрасте телега переехала ей ногу, раздробив несколько костей, которые потом неудачно срослись, поэтому с тех пор ходила она с трудом, опираясь на клюку, вырезанную для нее благодарным рабом. Женщина полагала, что этот несчастный случай был для нее подарком судьбы, избавившим ее от работы на тростниковых плантациях. Любая другая покалеченная рабыня отправилась бы мешать кипящую патоку или стирать белье на речку, но она стала исключением, поскольку с самых юных лет духи лоа избрали ее мамбо. Пармантье никогда не приходилось видеть ее во время церемонии, но он мог представить себе ее в трансе, преображенную. В практике вуду участвовали все присутствующие, и все они могли ощутить на себе Божественное дыхание, если ими овладевали лоа. Роль хунгана или мамбо заключалась только в том, чтобы подготовить к церемонии хунфор.[8] Вальморен как-то поделился с Пармантье своими сомнениями, не является ли тетушка Роза шарлатанкой, пользующейся невежеством своих пациентов. «Самое важное — результаты. Она своими методами добивается большего, чем я моими», — ответил ему врач.

С полей доносились голоса срезающих тростник рабов. Все они двигались в едином ритме. Рабочий день у них начинался до рассвета, ведь нужно было накормить скотину и принести дрова для очагов, а потом они трудились до вечерней зари, с перерывом в пару часов в полдень, когда небо становилось белым, а земля исходила потом. Камбрей пытался отменить этот предусмотренный Черным кодексом полуденный отдых, который игнорировали многие плантаторы, но Вальморен считал его абсолютно необходимым. Кроме того, раз в неделю он устраивал своим людям выходной, чтобы они могли заняться своими грядками с овощами, а также выдавал им немного еды — ее никогда не было достаточно, но все же чуть-чуть больше, чем на других плантациях, где принималось за правило, что невольники обязаны выживать за счет посадок в своих огородах. Тете приходилось слышать разговоры о внесении в Черный кодекс изменений: три выходных дня в неделю и запрет хлыста, но слышала она и о том, что ни один белый колонист не будет соблюдать этот закон, даже если предположить, что он будет подписан королем. Кто же станет работать на другого без кнута? Доктор не разбирал слов песни работников. На острове он жил уже довольно много лет, и ухо его привыкло к городскому варианту креольского языка, некой вариации французского — прерывистой и с африканскими интонациями, но креольский язык плантаций был для него совершенно непонятен: рабы превратили его в зашифрованный язык, чтобы белые их не понимали. Поэтому ему пришлось прибегать к помощи Тете — она выступала в роли переводчицы. Он нагнулся, чтобы лучше рассмотреть один из тех листков, которые обрывала тетушка Роза. «А для чего они?» — спросил он. Она объяснила, что кулант помогает при сильном сердцебиении, шуме в голове, вечерней усталости и отчаянии. «А мне поможет? Что-то сердце подводит», — сказал он. «Да, вам поможет, потому что кулант избавляет также от газов», — ответила она, и все трое расхохотались. Тут послышался топот скачущей галопом лошади. Это один из командоров примчался за тетушкой Розой: только что на мельнице случилось несчастье. «Серафима сунула руку куда не следовало!» — прокричал он, не спешиваясь, и тут же ускакал обратно, не предложив подвезти лекарку. Она аккуратно собрала листья в тряпку, отнесла их в хижину, взяла свою сумку, всегда стоявшую наготове, и пошла — так быстро, как ей позволяла больная нога, а за ней — Тете и доктор.

По дороге они обогнали несколько возов, груженных с верхом горами свежесрезанного тростника и медленно влекомых размеренным шагом волов. Тростник не мог ждать больше пары дней: его нужно было пустить в переработку. По мере приближения к неуклюжим деревянным постройкам мельницы все гуще становился запах патоки, липнущий к коже. По обе стороны от дороги под присмотром командоров ножами и мачете работали рабы. При малейших признаках снисходительности у бригадиров Камбрей отправлял их обратно — резать тростник — и брал других. Для усиления своей рабочей силы Вальморен арендовал две бригады у своего соседа Лакруа, а так как Камбрею не было никакого дела, на сколько их хватит, судьба их была еще более плачевна. Несколько ребятишек бегали вдоль рядов, разнося воду, с ведрами и черпаками в руках. Многие негры были истощены — кожа да кости, на мужчинах не было другой одежды, кроме полотняных трусов и соломенной шляпы, на женщинах — длинная рубаха и платок на голове. Матери резали тростник, согнувшись до земли и с детьми на закорках. В первые два месяца им давали перерывы в считаные минуты для кормления грудью, а потом они должны были оставлять детей в бараке под присмотром старой рабыни и детей постарше, которые нянчили младенцев как могли. Многие умирали от столбняка, парализованные, с подвязанной челюстью, — еще одна тайна острова, потому что белых это зло обходило. Хозяева и не подозревали, что эти симптомы можно вызвать незаметно, не оставив никаких следов вмешательства, просто воткнув в родничок иголку, пока он не затянулся, — так ребеночек счастливо отправлялся на остров под морем, не страдая от рабства. Редкостным зрелищем были негры с седыми волосами, как у тетушки Матильды, кухарки Сен-Лазара, которая ни дня не проработала в поле. Когда Виолетта Буазье купила ее для Вальморена, она уже была в годах, но в ее случае возраст особой роли не играл, учитывался только опыт поварихи, а ей довелось служить на кухне одного из самых богатых офранцуженных Ле-Капа, получившего образование во Франции мулата, который контролировал экспорт индиго.

На мельнице они увидели молодую женщину, которая лежала на земле в окружении целой тучи мух и грохота машин, приводимых в движение мулами. Процесс переработки тростника был деликатный, и его доверяли только самым ловким и внимательным невольникам, которые должны были уметь точно определять, сколько нужно известки и как долго кипятить сироп, чтобы получился качественный сахар. Однако именно здесь, на мельнице, случались самые страшные происшествия. На этот раз жертва, Серафима, лежала в такой огромной луже крови, что Пармантье подумал сперва, что в груди у нее что-то лопнуло, но потом увидел, что кровь текла из обрубка руки, который она прижимала к выступающему животу. Быстрым движением тетушка Роза сняла с головы платок и перевязала им руку женщины повыше локтя, что-то нашептывая. Голова Серафимы упала на колени доктора, и тетушка Роза подвинулась, чтобы устроить ее у себя на юбке, открыла ей рот и влила в него темную струйку из пузырька, который вынула из сумки. «Это всего лишь патока, чтоб привести ее в чувство», — произнесла она, хотя доктор ни о чем не спрашивал. Кто-то из рабов пояснил, что женщина закладывала тростник в дробилку, отвлеклась на секунду и зубчатые лопасти захватили руку. Он прибежал на ее крики и сумел остановить мулов до того, как машина втянула руку до самого плеча. Чтобы освободить ее, ему пришлось отсечь руку топором, который висел рядом на крюке как раз для таких целей. «Нужно остановить кровь. Если рана не воспалится, она выживет», — произнес доктор приговор и послал раба в дом за своим чемоданчиком. Невольник было заколебался, потому что должен был выполнять приказы только командоров, но стоило тетушке Розе произнести слово, как он побежал. Серафима приоткрыла глаза и процедила сквозь зубы что-то, что доктор едва ли мог разобрать. Тетушка Роза наклонилась к ней, чтобы расслышать. «Не могу, детка, здесь белый, не могу», — прошептала она в ответ. Два раба подняли Серафиму и перенесли ее в дощатый барак, где положили на огромный стол из нетесаных досок. Тете прогнала кур и поросенка, рывшегося в мусоре на полу, мужчины же удерживали Серафиму, пока лекарка обмывала ее водой из ведра. «Не могу, детка, не могу», — то и дело повторяла она раненой на ухо. Другой мужчина принес с мельницы горящие угли. К счастью, Серафима потеряла сознание, когда тетушка Роза принялась прижигать культю. Доктор приметил, что женщина была на шестом-седьмом месяце беременности, и подумал, что после такой потери крови она непременно выкинет.

Тут у барака появился всадник; один из рабов подбежал принять поводья, и приехавший спрыгнул на землю. Это был Проспер Камбрей, с пистолетом на поясе и хлыстом в руке, одетый в темные брюки и рубашку из самой обычной ткани, но в кожаных сапогах и американской шляпе хорошего кроя, точно такой, как у Вальморена. Войдя со света, он вначале не узнал доктора Пармантье.

— Что тут за скандал? — задал он вопрос своим мягким голосом, звучавшим угрожающе, похлопывая, как всегда, хлыстом по сапогу. Все отошли, чтобы он посмотрел сам, вот тогда он и разглядел доктора, и тон его изменился.