Сейчас либерально-оппозиционные паяцы говорят о неких «миллионах» (в народе уже названных секстиллионами). Тогда уличные вожаки из ФНС говорили о ста пятидесяти — двухстах тысячах. И приводили убедительный пример. Мол, 9 мая 1991 года на оппозиционное шествии собралось больше ста тысяч.

Всего-то День Победы, подумаешь! А если Ельцин растопчет Конституцию, да над Домом Советов взовьются все флаги — имперский, красный… да Хасбулатов выступит!.. да Руцкой, став в условиях автоимпичмента Ельцина (закон об этом уже был принят) Президентом, армию призовет… тогда не двести, а четыреста тысяч соберутся! И — хана Ельцину!

Если бы информация актера на роль военного вожака и актеров на роли уличных вожаков была верна, Хасбулатов как политик имел бы основания сыграть ва-банк.

Но эта информация была не просто неверна. Она была заведомо ложной. Потому что все эти актеры исполняли волю одного режиссера. А режиссеру этому нужно было впарить Хасбулатову ложную информацию, побудив его к ошибочному решению. Режиссер этот хотел впаривать и впаривать неверную информацию. Я же… словом, конфликт между мной и этим режиссером был неизбежен.

На ключевом совещании актеры, исполнявшие роль уличных вожаков, называли, сколько людей каждый из них приведет, и складывали цифры. Получалось гарантированных двести тысяч. Думские аналитики обсуждали, сколько дополнительных митингующих приведет на площадь само событие. Наконец, пришла моя очередь, и я сказал: «На площадь придет пятнадцать тысяч людей». Я назвал эти цифры по наитию. В том числе и потому, что мне очень не понравились продувные физиономии так называемых уличных вожаков.

Одного из них я помнил по советским временам. Это был холеный гэбэшник, ворвавшийся в совминовский кабинет, где мы обсуждали создание Промышленного союза. Влетев в кабинет, он заголосил: «Почему меня назначаете на русское, тудыть его мать, движение? Почему меня?» Председательствовавший на полуформальном мозговом штурме резко ответил: «Потому что на тебя компры больше, чем на других. Понял?» Влетевший в кабинет успокоился, сухо ответил: «Понял» — и вышел из кабинета. Прошло около четырех лет. И вот он в моем присутствии с умным видом высчитывает, сколько от его организации придет на площадь людей. Надо же было как-то прервать балаган. Вот я и сказал про пятнадцать тысяч.

Меня все осудили, запрезирали. По углам стали шептаться, обсуждать мою политическую благонадежность.

В первый день после Указа Ельцина № 1400 к зданию Верховного Совета на Краснопресненской набережной пришло пять тысяч человек. Конечно, те, кто любит умножать реальное число приходящих на митинги как минимум на десять, уподобляясь Навальному, снова заголосят. Пускай. Число пришедших я оценивал с балкона Дома Советов, на котором стоял рядом с Хасбулатовым. Мы помирились с ним в день выхода Указа № 1400. Я примчался в Дом Советов. По коридору в черных костюмах шли Хасбулатов и Руцкой, сопровождаемые солидной и трепещущей свитой. «Куда это вы направляетесь?» — спросил я Руцкого и Хасбулатова.

Свита остолбенела. «По телевидению выступать», — ответил Руцкой. «А кто вас пустит на телевидение?» — спросил я. Свита в ужасе зашипела. «А ведь он правду говорит, — вдруг произнес Хасбулатов. — И что же делать будем?» — добавил он. Я начал говорить, что именно можно и должно делать. Так мы и помирились. Позже — этот, навсегда мне запомнившийся выход на балкон к митингующим. Хасбулатов в 1991 году выступал на огромных (ельцинистских, разумеется) митингах. Он выходит, весь сжавшись в предвкушении если не миллионника, то стотысячника… и видит, что собралось максимум тысяч пять. Я никогда не забуду его лицо, навсегда запомню исходивший от него мощнейший импульс разочарования. «Какой там Шекспир! Эсхил — и тот отдыхает! — подумал я и тут же себя одернул, — всё бы тебе театр!»

Речь и впрямь шла, к сожалению, не о театре, пусть и трагическом, а об историческом крахе. И даже о чем-то большем.

Давайте выведем за скобки кривляние актеров, исполняющих роли военных и уличных вожаков. А также сценарные разработки режиссера, выводящего на сцену этих актеров с далекоидущими провокационными целями. Ибо всё это — всего лишь Игра — элитная игра, специгра, «игра в бисер».

Игра всесильна, если История ей не противостоит. История — это прямая, накаленная общенародная страсть. Страсть к добру, справедливости. Страсть, направленная на завоевание и защиту Высшего блага, воплощенного в определенном идеале — конечно же, исторически обусловленном, но имеющем выход на те уровни смысла и бытия, где пересекаются безусловное с обусловленным.

Когда История по факту противостоит Игре, противостоит ей самым разным образом, в том числе и через уличный глас народа (не вопли подворотни, сопровождающие смуту, а глас народа), — тогда игра скукоживается, прячется в элитные норы. Когда же История устает — игра вступает в свои права. А значит, наша задача — держать высокий исторический градус постоянно. А ежели он почему-то, тем не менее, снижается, то играть по-крупному в интересах народа и государства. Играть и ждать, когда вернется История. Играть — и работать на ее возвращение.

Уже не раз обсуждалась особо пакостная роль Горбачева во всем, что касается развала страны, разгрома идеологии, организации неслыханного глумления над ценностями, нормами и идеалами своего общества, втягивания человечества в антигуманистическое инферно. Но Горбачев не дьявол, обладающий сверхчеловеческими возможностями, не инопланетянин, прилетевший с планеты, находящейся на более высоком уровне развития. Он даже не сверхмощный андроид, он человек, которого какая-то мощная система должна была продвинуть на пост Генерального секретаря.