На улицах июль в пыли купался, цветами пахло, детвора из речки Карасевки не вылезала, накупаться не могла. Хорошо было! А мне жить не хочется. После отъезда мамы Лизы прошло десять дней, но я так и не привыкла к мысли, что осталась без домашнего очага и близкого человека. Любила я маму Лизу, очень любила, — только она мне другим отвечала. Если б не сын, не знаю, что с собой сделала.

В то воскресенье, когда началась эта история, я оставила сына у Ольги Ивановны и отправилась на кладбище могилы отца и Оли посетить. Путь был неблизкий — кладбище за городом располагалось, — но в молодости длинных дорог нет. Открываю кладбищенскую калитку, нахожу могилы своих родных и застываю от изумления: могила отца от сорняков очищена, ограда белой краской выкрашена и букет незабудок на могильном холмике лежит. Потрогала краску: свежая, утром использовалась. Постояла, удивляясь, положила на отцовскую могилу сорванные в поле ромашки и к Олиной могиле подошла. Я была здесь месяц назад, и с тех пор никто к могиле не подходил. Вырвала траву, напоила водой посаженную возле Олечкиного изголовья березку, посидела на скамеечке, мамой Лизой когда-то сделанной, и домой отправилась. И все гадала, кто мог об отцовской могиле позаботиться. Ни родных, ни друзей — никого у отца не осталось, это я точно знала.

Подхожу к дому: и вдруг ощущение появилось, что на меня смотрят.

Оглядываюсь — никого. А взгляд чувствую: недобрый, пристальный. Захожу в калитку: Ольга Ивановна растревоженной наседкой спешит, Славика за руку держит. «Представляешь — рассказывает, — какая-то девушка приходила, на квартиру просилась. Повела ее вторую половину времянки показывать, а она неожиданно в вашу комнату заходит и берет твою расческу и Славин рисунок. Я говорю: «Положите обратно», — а она засмеялась злым смехом, повернулась и ушла. Я до сих пор в себя прийти не могу: сумасшедшая она, что ли?»

Успокоила я Ольгу Ивановну, забрала сыночка, повесила ему на шею крестик, что от мамы остался, и обедом занялась. А сама дрожу от страха: понимаю, для чего расческу и рисунок украли. Кто-то через них собирается беду на нас направить, а у меня из оберегов только крестик, и неизвестно, поможет он или нет: зло легче, чем добро, делать, — оно проще по замыслу и любой примитивной натуре доступно.

Ночью снились страшные, причудливые сны — я бежала куда-то и никак не могла добежать, — встала такой разбитой, словно и не ложилась. Отвела Славика в детский сад, сижу в банке, ошибку за ошибкой делаю, — даже главный бухгалтер забеспокоилась, говорит: «Иди к врачу, ты вся больная», — а я знаю, что это не болезнь: колдует кто-то, недугами на части меня раздирает. Пытаюсь помолиться, — а рот словно ниточками зашили.

Так шесть дней продолжалось, — я и без того худая была, а тут как щепка высохла. И не могу понять, кому моя жизнь мешает. Славик начал по ночам плакать, говорит, что его пугают. Совсем измучилась, пока не наступила суббота, едва не оказавшаяся для меня последней. Банк в три часа работу заканчивал; вышла я с подружками на улицу и чувствую: что-то меня в сторону уводит.

Пытаюсь противиться — а ноги сами переставляются. Крикнула: «Маша, Клава, заберите Славика из детсада и у себя оставьте, я вечером приду». Они заволновались, не понимают, что творится, а я успокаиваю: «Потом объясню», — надеясь, что оно будет, это «потом».

Сопротивляться колдовской силе перестала: бесполезно, да и выяснить пора, кто и куда ведет. Дошла до юго-западной окраины Карасувбазара, направилась по тропинке вдоль леса и понимаю, что к Тайганскому водохранилищу меня выводят. Место нехорошее: в тридцатые годы Тайган — так потом его назвали, — на древнем татарском кладбище, используя надгробные плиты, политзаключенные строили, и много их тут погибло. Я здесь не купалась и Славика сюда не водила: все казалось, что вода мертвечиной пахнет.

На плотине детвора брызгалась, — хочу туда повернуть, а меня, где коряг и водоворотов полно, направляют. И вдруг все мои горести волной на меня нахлынули, и такое чувство охватило, словно, куда стремилась, попала. Захожу в воду: она теплая-теплая. «Наконец-то — рассуждаю, — беды мои исчезнут. Никому я не нужна, кроме сына, — но и ему такую маму нельзя иметь, чтобы тень неудачливости на него не упала». Вода все глубже, до рта доходит, — и тут тело помимо сознания взбунтовалось, но поздно, — я под водой. Начинаю барахтаться, выныриваю, слышу крик: «Девушка, девушка!», а я уже воды наглоталась. Круги в глазах зеленые, дно ближе, ближе, и беспамятство наступает.

Очнулась я вниз головой и вверх ногами: один мужчина меня держит, а другой из моих легких воду выдавливает. Чувствую: дышать могу, прошу:

— Опустите меня на землю.

Мужчины обрадовались, поспешили просьбу исполнить. Говорят:

— Мы боялись, что не откачаем. Кто вас так обидел, что в воду полезли?

Хорошо, рядом рыбачили, успели вытащить.

— Простите, — отвечаю. — Не буду ничего рассказывать. Врать не хочу, а правде вы не поверите.

Мужчины переглянулись, плечами пожали.

— Как пожелаете, девушка, — старший возрастом говорит. — Все в жизни случается.

Поблагодарила, попрощалась и отправилась сына у подружек забирать. А на сердце тяжесть: понимаю, что кто-то моей тоской воспользовался, чтобы наверняка погубить. И если ничего не предприму, то на кладбище окажусь.

Сына нашла у Маши: он с ее дочкой Галей кубиками играл. Объяснила, что по срочному делу бегала, что-то о мокрой одежде придумала и со Славиком домой отправилась. Переоделась, села на кровать и так горько стало, что заплакала.