– А где сам Вайнберг, Виктор Александрович? – Федоров склонился над столом, чтобы его было лучше видно с дальнего конца. – Или мы так и будем чужую кашу расхлебывать?

– Каша у нас общая, и хлебать ее придется. Прошу уяснить это раз и навсегда. Если мы власть, то мы отвечаем за все, что происходит в городе.

Федоров обиженно поджал губы и откинулся на спинку стула, исчезнув за шеренгой лысин, шевелюр и пиджаков; были видны только его пальцы, мелко барабанившие по крышке стола.

– Есть предложение перенести сегодняшнюю работу непосредственно к месту происшествия. – «Что за казенщина все липнет к языку!» – И провести работу гласно, на глазах у людей.

– Позволено будет спросить: чье это предложение?

– Это мое предложение, товарищ Федоров.

– Вопрос снимаю. Извините.

– Прошу всех собравшихся распределиться по машинам. Выезжаем через... десять минут. И, пожалуйста, садитесь поплотнее, не гоняйте лишние машины. Полковник, вы поедете со мной.

– Слушаюсь, – кивнул Савич.

– Все рабочие документы с собой. Встречаемся внизу. Вы почему задержались, Петр Петрович?

– В больницу заезжал, – негромко сказал начальник милиции. – В пять утра у Воронцова была остановка сердца. Подключили аппарат, до сих пор на нем держат. Несчастный мужик, уж лучше бы...

– Как там эти двое... ну, которых вы арестовали в аэропорту, азербайджанцы. Молчат?

– Почему молчат? – Савич печально скривил губы. – Они не молчат, они скандалят.

– И что?

– Боюсь, отпускать придется. Чем больше проверяем, тем яснее становится – ошиблись мы с ними.

– Да вас, Петрович, в клочья разорвут, если вы этих черных отпустите, – сказал Лузгин. – Народ не поверит, скажет: откупились.

– Сколько времени вы еще сможете их задерживать?

– Да сколько угодно, – снова скривился полковник,

– пока молчит прокуратура.

– А она молчит?

– Молчит.

– Тогда работайте, работайте!

– А мы что? Мы работаем...

Виктор Александрович слегка поежился, вспомнив многотысячную разъяренную толпу, собравшуюся возле здания мэрии в день, когда был расстрелян Воронцов, и как спустя два часа толпа эта пошла громить городской рынок, потому что всем в толпе было ясно: стреляли «черные» торговцы, с которыми Воронцов вел долгую и трудную войну, не во всех деталях и мотивах понятную Слесаренко, но горячо поддержанную обывателями. Усмирить бунт и убрать толпу с рынка и площади удалось только на третьи сутки, когда начальник милиции арестовал в аэропорту двух некстати собравшихся бежать из города азербайджанцев. Другие «азеры» бежали на машинах по автотрассам на север и юг – отсидеться, переждать в соседних городах и поселках, а эти дурни самоубийственно сунулись в порт, пытались за взятку достать вылетите билеты, и тот грузчик, которому они совали доллары, «сдал» обоих и без того взвинченной очереди возле кассы (размахивал долларами и орал, тыча пальцем в побледневшие лица «азеров»), и чуть не случилось убийство, едва живых из свалки вырвала милиция, и тут же кто-то закричал, что видел этих в день стрельбы, как они бежали по кустам и что-то бросили... Наутро Савич доложил, что задержаны двое подозреваемых, и это помогло сбросить напряжение и прекратить беспредел. Слесаренко лично побывал в следственном изоляторе и говорил с арестованными, видел их разбитые липа и глаза без надежды и чувствовал нутром неправду происшедшего и жалость к этим молодым еще, неграмотным и вообще туповатым парням, но головою понимал другое: всем будет лучше, если удастся доказать, что убивали эти, чужие, нерусские. И даже сейчас, слушая милицейского полковника, неловко переминавшегося перед ним, Виктор Александрович отстраненно заметил, что вместо обычной и понятной человеческой радости за скорое освобождение невинных он испытывает только злость и раздражение, и, честно говоря, ему не гак уж важно, стреляли эти парни в городского мэра или нет, ведь если настоящие убийцы и будут найдены, те, кто нажимал курок, – это будут не настоящие убийцы, а всего лишь наемные исполнители, тогда как настоящие, заказчики и организаторы, найдены не будут никогда. Это понимал и полковник. Оба они это понимали.

– Ладно, едемте, – проговорил Слесаренко, принимая из рук помощника три утренние папки с документами. – Посмотрим, господин великий режиссер, что получится из вашей пьесы.

– Дайте мне машину, – сказал Лузгин. – Я подниму телевизионщиков и раздобуду громкую связь.

– Какую связь, Володя? – спросил Кротов.

– Громкую. Микрофоны с усилителем. Не станете же вы орать там во всю глотку.

– Ну, театр разворачивается, – простонал Слесаренко и провел ладонью по лицу. – Хочется верить: мы знаем, что делаем...

Вчетвером они спустились вниз, сели в беленький микроавтобус «мицубиси», коими по бартеру нефтяники напичкали весь город, и стали выруливать с площади на центральную улицу. Виктор Александрович слышал, как позади хлопали дверцы и фыркали моторы других машин, вытягивавшихся короткой колонной за микроавтобусом. На повороте притормозили. Лузгин выскочил из кабины и вялой рысью побежал к зданию городской телекомпании, фалды пижонского жилета разлетались крыльями.

– Летит наш орел, – пробасил Кротов. Полковник Савич поднял глаза, но ничего не сказал. Виктору Александровичу было известно, с какой настороженной нелюбовью местная элита относилась к двум «варягам», приглашенным из Тюмени новым городским начальником – тоже временным, случайным и тоже пришлым.

Он и трех месяцев не проработал первым заместителем главы администрации в этом совершенно незнакомом ему северном городе, когда однажды утром машина мэра Воронцова была расстреляна автоматчиками по дороге из аэропорта. Водитель погиб сразу, охранник на заднем сиденье был ранен, сидевший рядом с водителем Воронцов получил три пули в грудь и живот и одну в голову, и эта последняя пуля решила все. Воронцов не умер физически, но так и не пришел в сознание. Врачи, опутав тело пострадавшего проводами и трубками, не позволяли ему, телу, умереть, однако с каждым новым днем становилось яснее, что мэр уже не вернется – ни в жизнь, ни в свой кабинет.