Отец вспомнил, что сам не раз объяснялся в любви девчонкам, чтобы поскорее затащить их в постель. У него даже был целый алгоритм брачных игр. Необходимо было нежно шептать на ухо всякую дребедень, а монолог непременно должен заканчиваться фразой: «для меня самого это– неожиданность, но я в тебя похоже влюбился». Обычно девчонки клевали на это. Затем, наутро Отец клялся, что этот прием он использовал в последний раз. Но когда приходило время для другой девчонки, Отец забывал про свое обещание, что для него самого это-неожиданность. И вспоминал, что он– млекопитающий и что в его четырехкамерном сердце для каждой женщины найдется уголок. А на утро снова обещания и вселенская совесть, что девчонку затащил в постель, играя на самых светлых чувствах.

Но с Рыжей же все по-другому. Они же любят друг друга. У них же все как в учебнике по анатомии. У них все серьезно. Она не может с ним поступить так.

Отец прилег на траву, облокотился на локоть, затем плюхнулся на спину. В голове заиграл алкоголь. Выпитое пиво надавило равно как на мочевой пузырь, так и на центр жалости. Отец лежал, смотрел в синюю высь. Слезы текли по его щекам. Сегодня же один из немногих дней, когда они с Рыжей даже не успели поссориться, и все так вышло глупо.

Это ее мать, стерва. Неужели для Рыжей это так важно, что скажет ее маман про Отца? Заведомо это будет предвзятое мнение. Рыжая, ты дура, если слушаешь свою бестолочь маман. Она прожила свою никчемную жизнь, оставив позади себя много дней, которые могли бы быть счастливыми. Тебе неизвестно, что такое семья, что такое тыл, который необходим всякому дышащему организму. Молодость скоротечна, счастье хрупко, тело– временно. Нельзя упускать в этой жизни и мига, иначе секунда за секундой в небытие отправится и вся жизнь. Ты– старая больная лошадь, не тебе править на этом празднике жизни. Свое ты уже отпустила. Оно к тебе никогда не вернется, так смирись с этим с честью. Ты проиграла войну. Твое куцее существование так же скоро перестанет быть, как скоро перестанет быть яблоко яблоком, стоит его только надкусить. Ты оставила свой след на этой израненной планете, так извинись перед ней и уйди в сторону. Она тебя простит, у нее нет другого выбора, а у тебя нет других вариантов. Иначе при воспоминании о тебе многие будет плеваться, и это в лучшем случае. У тебя много недостатков, исправить их ты уже не сможешь, так признай их. Дурак, который поймет, что он– дурак, вовсе не дурак. Может, и твое признание чего-нибудь будет стоить. Ни высокие этажи, ни километры расстояния, ни широкие балконы, остекленные от всего света, не смогут тебя уберечь от твоего эгоизма до тех пор, пока ты не покажешь кто из вас двоих главный. Высокие мотивы не для тебя. Они в твоих устах выглядят сухо и надуманно. Они умерли рядом с тобой, поскольку не выносят лжи. Лицемерие– твое второе имя. Ты улыбаешься в глаза, а в кармане прячешь камень. Так ты никогда не заслужишь уважения. Твои поступки большей частью предсказуемы, а, значит, никто не сможет тебя полюбить. Ты не уважаешь чувства других, значит и тебя никто не пожалеет. Ты собираешься жить вечно, значит, будет тебе на роду мучиться. Ты не делаешь добра даже своим ближним, тогда почему ты хочешь счастья? Если ты печешься о собственной выгоде, в конце фильма ты погибнешь. Если ты устала жить, не жди других побед. Если ты осознаешь все это иди себе с Богом. Мы про тебя забудем.

Часть 2

Прошлое

Глава 1.

Это никуда не годится. Все мысли только о ней одной. Нет никакого желания ни есть, ни пить, ни думать ни о чем. Она. Она очень много значит для него. Она– соль земная, она– жизнь длинная. В ней и заключается смысл жизни. Для чего еще жить на свете? Для карьеры? Для работы?

Отец, нацепив темные очки на нос, вставил в уши кнопки– наушники, прикрепленные к очкам, с бумажным литровым стаканчиком разгуливал по городу. В голове тихонько под гитару пел приятный баритон, воспевавший Кандалакшу, белого пса, чаек и сиреневую муть за окном. На душе и без того было сумрачно и сыро. А за стеклами очков уже зеленела весна, солнце дарило тепло этому старому миру. Отец шел по набережной древней реки, по старым бетонным плитам, выложенным уже давно. Вдоль реки беспорядочно росли старые тополя и клены, кусты барбариса и ирги. Теплый весенний ветерок поднимал с плит маленькие бурунчики из пыли. В России никогда дороги не станут нормальными. Между плитами пробивалась бурая полынь, будто ее специально высаживали на стыках старых бетонных плит. По краю пешеходной дорожки нет– нет встречались старые проржавевшие урны, давно заполненные мелким бумажным и пластиковым мусором. Возле каждой урны непременным атрибутом рядом лежала небольшая кучка такого же мусора. Урна должна быть оборудована аннигиллятором, которые давно вышли из строя, и кучки мусора возле урн– живое напоминание об этом. Отец проходил мимо, всматриваясь лишь в даль по течению реки, которая лениво поворачивала влево и терялась вдали за холмом, усаженным длинными и широкими многоэтажками. На обочине иногда попадались черные арки выходов– техническое решение русской проблемы с дорогами. Иногда в тени клена стоял одинокий терминал компьютера или стойка органического синтезатора. Некоторые из них не работали. Водная гладь вдоль была расчерчена кривыми линиями кос, былого напоминания о варварстве человеческой натуры во времена, когда великая русская река была заводским прудом. Косы давно облюбованы хиппи. Пластиковые палатки полностью скрывали поверхность косы, и лишь коричневые от загара косматые тела, лоснящиеся от пота, блестели на берегу.

В вышине наравне с чайками и сизыми голубями мерили пространство маленькие кары. Где-то в стратосфере визжал планетарный двигатель космического корабля. Лениво плыли белые изорванные облака, подгоняемые тихим ветром. Неслись красные огненные буква: «ВЕРНИСЬ МИЛАЯ». Отец шел и спотыкался о неровности дорожки, о кусты полыни. На плитах огнем горели красные буквы: «ВЕРНИСЬ РОДНАЯ». Темный ряд многоэтажек вперемешку с дворцами культуры и дворовыми парками полыхали огненными словами: «ВЕРНИСЬ, ВЕРНИСЬ», озаряя своим светом все вокруг.

Урал. Редкий Чапай доплывет хотя бы до середины Урала. Длинная широкая река. Она течет здесь уже давно. Никто не помнит уже, как давно здесь течет река. Она здесь течет много лет, веков, тысячелетий. Отец с грустным голосом в ушах уныло провожал беспрестанный бег вечной влаги. Прошло уже достаточно времени со дня их расставания с Рыжей. По статистике разлуку остро женщины переживают год, мужчины– полтора. Отец шел и думал, когда же, наконец, он сможет забыть свою Рыжую? Похоже, что никогда.

Отец подошел к стойке органического синтезатора, заказал себе бутылку грузинского Сараджишвили. Стеклянная бутылка коричневого коньяка упала ему в руку. Она была холодная. На блюдце лежали несколько долек лимона, которые он не заказывал. Видимо какой-то компьютерный глюк, а может, кто-то лишенный вкуса составлял алгоритм синтеза коньяка. По глубокому убеждению Отца, коньяк с лимоном пьют исключительно одни ублюдки, потерявшие всякое уважение к благородному напитку. А холодный коньяк с лимоном пьют конченые ублюдки, которые даже на органы продать– лучший исход их никчемной жизни. Хуже холодного коньяка может быть только холодный коньяк с лимоном. А хуже этого только начальник– баба. Отец сунул бутылку Сараджишвили в синтезатор, заказал подогреть его до двадцати пяти градусов. Когда коньяк согрелся, Отец взял бутылку, проигнорировав лимон. Стоило ему отойти от стойки синтезатора, дольки цитруса исчезли.