И — цап за руку! Потянул к себе и опять «гу-гу» говорит. Ручка-то у него богатырская, хваткая. Сам — метра три, глазенки голубые. Медсестра испугалась, кричит, зовет на помощь.

Не понравилось это Веньке. Он и давай Самосудову теребить. Силищи-то много у чертенка. Медсестра покричала-покричала да и успокоилась: затихла, померла. Это тебе не с простыми младенцами нянькаться, тут подход нужен.

А Венька — сущий младенец. Поигрался с медсестрой, как с куклою, голову в рот сунул, послюнявил, откусил, выплюнул.

— Гу-гу!

Потом кашу съел всю дочиста. Скучно ему стало. Видит, делать больше нечего. Встал из колыбели, потянулся и пошел в коридор. Сам встал, без всякой помощи: пришел срок!

— Гу-гу!

В это время медсестра Финкельштейн дежурила. Увидала Веньку: руки у него в крови, рот кровавой слюнкой перепачкан.

— Гу-гу!

Испугалась аидка. Побледнела, к стенке попятилась: чур меня!

— Гу-гу, — говорит Венька.

Посмотрел-посмотрел на Финкельштейн голубыми глазками. А как только она кинулась в бега, догнал, схватил за ноги и об стенку: шшварк!

Пустил пузырь изо рта от радости, да и рубашонку замочил.

— Гу-гу… Гу-гу…

Потом сорвал с себя мокрую рубашку и, как был, голышом, на улицу. Идет богатырь, три метра росту. «Гу-гу» говорит, «уа» поет… Кого зацепит — подкинет вверх, поймает, потом опять подкинет, да уж не поймает — чмяк об асфальт. Подломает его и давай нового хватать. Развлекается, как может.

На улице, конечно, паника возникла. Милиционер подбежал, за кобуру хватается:

— Этто что такое? Что за беспорядок?

А Венька-то, не будь дураком, — бежать. Дал от милиции деру. Постовой кричит:

— Сто-ой!

Потом свистеть начал. Свистит, но не стреляет: ребенок, как-никак. Гуманность надо проявлять, а то накажут за отсутствие. Видит милиционер: не догнать ему Веньку. Тогда он для острастки: шарах, шарах! В воздух, конечно, по инструкции.

Венька выстрелов испугался, как припустит — только пятки босые засверкали. Споткнулся о тумбу, упал, заплакал от обиды. Так заревел, что на другом конце города слышно стало. Ребенок ведь, несмышленыш, глаза на мокром месте.

Потом поднялся, тумбой в окна запустил и опять бежать. Только его и видели… Совсем исчез. С концами.

…Вот что про нашего Веньку люди говорят!

ЧП

— Алло!

— Чепэ!

— В чем дело?

— Чепэ!

— В чем чепэ?

— Товарищ майор, чепэ! Это постовой Морщинкин говорит, товарищ майор. Чепэ! Чепэ случилось. Потому и к вам звоню, что случилось чепэ.

— Доложите, — сухо сказал встревоженный майор.

— Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду — сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное «уа, уа». Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать — шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова — шмяк! Очередного гражданина — схватит и подкинет, схватит и подкинет…

— Далее! — бросил майор.

— Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых — шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь — не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он — деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок — и был таков.

— Далее, — снова сказал майор.

— Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? «Не видывали, говорят, — лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные — в норме, одетые и не безобразят».

Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!

Сложное положение: положение сложное

— Положение сложное, — сказал майор милиции Наганов задумчиво. — Положение сложное…

И чтобы уяснить это получше, повторил еще раз:

— Положение сложное.

А потом добавил: