Влада вернётся аккурат к Петькиной свадьбе.

Май вспыхнет сиренью к тому времени, волосы улягутся ободранными вихрами на плечи, а во Владе навсегда замрёт тяга к Никонову.

К тому времени она сойдёт с ума и обезглавит десятки рыб, пойманных в безлунные ночи. С ней будет соседствовать лучший представитель островных жителей. Но это мелочь. Такая же, какая бьётся ребристой чешуёй на дне железного ведра без воды.

***

Влада касается облезших плеч (они руки Родена) мальчика-острова, подползает под него, размыкая колени. Завязки бикини расходятся под пальцами «идеального» с лёгкостью, точно расплетённая фенечка из ниток мулине.

Мальчик трахает её небрежно, маетно, потому что она улетает завтра.

А что сегодня… сегодня они уже на разных плоскостях и широтах.

Он трогает языком колечко на правом соске Влады, потом ни с того ни с сего говорит, что нужно проколоть второй для симметрии. И они вообще больше говорят, чем ебутся; его слова заполняют её всю, его член только наполовину.

Всё это настолько неправильно, что впору задуматься о родстве душ.

Но их души сейчас потные, взмыленные и отдают серой. Дьяволы пахнут серой.

Он стреляет ей в живот оргазмом. Она пуста.

Вот дьявол!

***

Влада ошпарена золочёным загаром, а они бледные, отзимовавшие.

У них в дневниках проставлены оценки за четверть; все до одной.

Они спрашивают её о болезни, которая так «по-индийски» обуглила кожу рук, что на ней расцвели лотосы, и завитки узоров скрутились улиточьими панцирями. Эти руки показывают «fuck you» и обнимают Петьку; он, как и все, пришёл увидеть «диковинную зверушку», но она не настолько диковина, чтобы не назвать её «Владик».

В кабинете химии пахнет опытами и опытным мужчиной.

Мирон Дмитриевич не поворачивается к ней, когда она заходит. Он расставляет колбы и остальную дрянь по деревянным ящикам; Влада на миг задумывается, насколько они прочны, даже мысленно прикасается к сучковатым поддонам.

— Какая у Вас была причина выдернуть меня из мест столь отдалённых, что даже Васко-да-Гама не сразу их нашёл.

Даня в начале четверти раздал всем учителям белые конверты с доходчивыми просьбами не беспокоить его сестру до окончания ЕГЭ; просьбы благодарно шуршали новенькими долларовыми банкнотами меж пальцев.

Так можно, если совсем не в моготу существовать в городе.

— Ты не аттестована по моему предмету.

А ему, какого чёрта вздёрнулось тормошить её в гамаке.

— Когда можно пересдать? — Владе не хочется припираться с тем, кто когда-то заставил её подчиниться;, а вдруг снова…

Ну, уж нет. У неё каникулы.

— Сегодня можно сдать, — он поворачивается к ней и смотрит прямо в краешки её разъехавшихся губ. Его взгляд по-учительски безразличен. С самого начала бы так.

— Можно листок бумаги и задание? — Влада подходит ближе к Мирону. Их разделяет стол. В точности как в ту ночь.

— Мы оба знаем, что ты не сделаешь ни одной лабораторной работы, — он становится мягче, будто бы одним своим присутствием девушка, заставляющая биться во внутренних истериках взрослого, состоявшегося мужчину, докапывается до центра мякоти.

— Оставь надежду всяк сюда входящий?

— Только ты не успеваешь по моему предмету, Александрова, — деловитый тон разбавляет минутную расслабленность обоих.

— Девочки текут при одном твоём виде, а парни просто списывают у них, пока те текут. Я же в коллективной течке не принимаю участия, вот ты и бесишься.

— Тебе напомнить о твоих еженочных…

— Стоп.

— Давай сюда дневник, — протягивает ей руку навстречу. — Я просто хотел увидеть тебя.

Они обманывают время. Они возвращаются в его спальню, где он почти назвал её любимой женщиной. Почти. По-ч-ти.

— У меня нет его с собой, — она вкладывает свою ладонь в его руку. Зачем-то. И этот жест интимнее всех их сексов.

— Вот с тобой всегда так.

— Он в учительской.

Это она в учительской (ом) сердце.

Но больше никаких «безумных» с его губ.

Они выкурят по сигарете (она не назовёт его «блядью», он тоже), его под окнами школы будет дожидаться апельсиновая девушка (они всё-таки…), её — Даня и Петька (им много надо о чём…). Они попрощаются друзьями.

========== Часть X. ==========

Влада и Петька сидят на подоконнике одного из серии домов, что решено снести со дня на день.

Пятиэтажка не шаткая, крепкая, но насквозь пропахшая завакуумированной гнилью и сыростью, и потрескавшаяся, как посмертная маска неизвестного поэта.