— Смотри, как бы он нас не учуял.

— Я его успокою, — сказал Энрике.

— Что будем делать?

— Что делать? Пойдем, я думаю — хватит.

Мы спускались на цыпочках, улыбаясь. Лусьо нес пакет лампочек. Энрике и я — два тяжелых узла с книгами. Вдруг, непонятно почему, я вспомнил о ярком солнечном свете и тихо рассмеялся.

— Что смеешься? — мрачно спросил Энрике.

— Просто так.

— Как бы не наткнуться на фараонов.

— Нет, тут спокойно.

— Ты это уже говорил.

— Да, вон как льет!

— Черт побери!

— Что случилось, Энрике?

— Я забыл запереть в библиотеке дверь. Дай фонарик.

Я протянул ему фонарь, и Ирсубета побежал наверх.

В ожидании мы присели на мраморные ступени.

Я дрожал от холода. Вода яростно ударялась о камень плит во дворе. Глаза сами собой закрывались, в мозгу разлился свет далеких сумерек, и я увидел умоляющее лицо любимой, стоявшей неподвижно, прислонившись к стволу осокоря. И упрямый внутренний голос твердил во мне: «Я любил тебя, Элеонора! Ах, если бы ты знала, как я любил тебя!»

Неся под мышкой книги, появился Энрике.

— Что это?

— «География» Мальт Брана. Взял для себя.

— Всё в порядке?

— Постарался.

— Не заметят?

— Кто знает.

— Слушай, так ведь этот пьянчуга, наверно, запер калитку…

Предположение Энрике не подтвердилось. Калитка была не заперта, и мы вышли на улицу.

Бурлящие потоки бежали вдоль тротуаров; дождь, утихомирясь, сеялся въедливо и упрямо.

Не обращая внимания на тяжесть груза, мы шли торопливо, подгоняемые благоразумными опасениями.

— Славное дельце.

— Славное.

— Лусьо, а что, если пока оставить все у тебя!

— Не глупи, завтра же всё скинем.

— Сколько лампочек вышло?

— Тридцать.

— Славное дельце, — повторил Лусьо. — А книжки?

— Я прикинул — на семьдесят песо, — сказал Энрике.

— Сколько времени, Лусьо?

— Около трех.

Нет, было еще не так уж и поздно, но усталость, тьма и безлюдье вокруг, горечь в душе и капли, стекающие за шиворот, — все это делало ночь бесконечной, и Энрике сказал упавшим голосом:

— Да, очень поздно.

Вконец измотанные и промерзшие, мы вошли в дом Лусьо.

— Тихо, ребята, — старухи проснутся.

— Где спрячем?

— Погодите.

Осторожно приоткрыв дверь, Лусьо проскользнул внутрь и зажег свет.

— Заходите. Вот мои апартаменты.

Обстановка комнаты состояла из шкафа, белого ночного столика и кровати. Над изголовьем, раскинув изломанные умоляющие руки, висел Черный Иисус, а с карточки на стене коленопреклоненная Лида Борелли[10] возводила к потолку скорбный взгляд.

Без сил мы повалились на кровать.

Под глазами залегли темные круги; лица осунулись. Остекленевший взгляд не мог оторваться от белой поверхности стены, то близкой, то далекой, как в фантастическом бинокле жара.

Лусьо спрятал свертки в шкафу и, задумчиво обхватив колено руками, уселся на край стола.

— А «География»?

И вновь воцарилось молчание, сковав наш подмокший энтузиазм, обескровив лица, выскальзывая из посиневших от холода рук.

Я резко поднялся и, мрачно глядя на белую стену перед собой, сказал:

— Дай револьвер, я пойду.

— Я с тобой, — отозвался Ирсубета, и мы — две молчаливые понурые тени — затерялись в темноте улиц.

Я уже почти разделся, как вдруг раздались три повелительных удара в дверь, три исступленных удара, от которых дыбом встали волосы.

В голове мелькнула безумная мысль:

— Меня выследили… это полиция… полиция, — страх душил меня.

Громогласный удар повторился трижды, еще более смятенный, еще более неистовый, еще более неумолимый.

Я взял револьвер и подошел к двери.

Не успел я отворить, как Энрике буквально упал на меня. Несколько книг рассыпались по полу.

— Закрывай, скорее… за мной гонятся… закрывай, Сильвио, — хрипло пробормотал Ирсубета.

Я потащил его на галерею.

— Что случилось, Сильвио, что случилось? — испуганно крикнула из своей комнаты мать.

— Ничего, успокойся… Энрике подрался, увязалась полиция.

В ночной тишине, которая, казалось, была заодно с рыщущим правосудием, прозвучала трель полицейского свистка и частый стук копыт. И вновь — на этот раз ближе — раздались ужасные свистки.