Эти меры: полное уничтожение всех, поднявших оружие, расстрел на месте всех, имеющих оружие, и даже ПРОЦЕНТНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ МУЖСКОГО НАСЕЛЕНИЯ.

Никаких переговоров с восставшими быть не должно!

24 марта 1919 г.

Член РВС 8-й армии И. Якир [5] .

— Каково? — спросил Кудинов. И теперь в голосе и тоне его сквозило поразительное хладнокровие. Даже усмехнулся краем рта, будто они с Овсянкиным сейчас в карты играли, пустой болтовней занимались, а эти бумажки ни к чему не обязывали, никому и ничем не угрожали. — Вот такое простое решение всех нынешних сложностей, товарищ!

— Круто, — согласился Овсянкин.

Смотрел на бумагу и не верил глазам. Может, это все-таки подделка, фальшивка? Агенты Деникина подбросили горючий товар? Но вряд ли: стиль, шрифт, бумага и, наконец, печати — все подлинное. Та же самая линия Сырцова — Марчевского «пройти Карфагеном» по мирным хуторам и станицам, провокация восстаний, которую он предвидел еще поздней осенью... Это делают «левые», которых уже потеснили на VIII партсъезде и которых скоро начнем искоренять вообще. Но как все это, всю сложность политического момента втолковать главному разбойному атаману Верхнего Дона? Да и станет ли он после этих бумаг слушать? Он и в беседу-то вовлекся, можно сказать, под давлением обстоятельств и слабенькой пока надежды на просветление обстановки, исходя из документов Овсянкина. А то бы!

— Так как же, товарищ партейный Овсянкин, решим-то? — спросил Кудинов, веселясь глазами и как будто допытываясь чего-то. Скажем, полного согласия Овсянкина на то, что уже сейчас его вместе с Беспаловым поведут к ближнему яру или в здешние песчаные балки, дабы не утруждать копкой собственной могилы...

— Да так думаю, что эти бумажки неправильные, вредные, — сказал Глеб упрямо. — Не те мысли в них, что мы бойцам на привалах вкладывали. Тут нет желания поскорей кончить гражданскую войну. А в Москве, я знаю, есть такие люди, что считают гражданскую войну бедствием, не нами придуманным. Ленин в конце семнадцатого года самого генерала Краснова, после Гатчины, отпустил восвояси под честное слово! Было желание, значит, не допустить гражданского междоусобия. А тут — такие мысли и слова, что... Да! Вы, пожалуйста, снимите копии с этого приказа для меня, гражданин Кудинов. Они мне очень сильно понадобятся.

Кудинов заулыбался теперь уже насмешливо, даже враждебно.

— Позвольте... Вы что же это думаете, товарищ дорогой, что мы вас с миром отпустим, что ли?

— Да. Отпустите, — сказал Овсянкин спокойно. — Вы же видите, с какими полномочиями я еду. Вам нет никакого расчету меня задерживать.

— Это все так, но казаки обидятся, — глуповато сказал Кудинов. — Мы эти дальние разъезды по красным тылам с риском предпринимаем, чтоб нужных нам начальников вылавливать, а тут — пожалуйста! Взяли и — отпустили! На что это будет похоже?

— Не в этом дело, Кудинов, — продолжал свою линию Овсянкин. — Казаки могут и заблуждаться, а в ответе — вы. В ответе будут командиры. Чем кончать думаете?

Тоскливо вздохнул Кудинов и стал убирать в глубь стола опасные бумаги. Волосы Кудинова, такие жесткие на вид, теперь свисали над бровями в полной безнадежности.

— Это, конечно, вопрос вопросов — чем кончать... Скажу откровенно. Ежели никаких иных приказов не выловим за эти дни, в коих мерещилось бы спасение, то придется, конечно, прорываться в направлении Донца, к кадетам. Только скажу прямо: этого никто не хочет, ни один рядовой казак, ни командир, это — если смерть в глаза глянет! Утопающий, знаете, за соломку хватается.

— Вот этого вам никто не простит! — вдруг закричал Овсянкин своим громовым басом и вскочил. Он тоже хватался за соломинку. Кроме того, кудиновские слова о том, что их с Беспаловым не собираются отпускать, развязывали ему руки для дальнейшего разговора, избавляли от излишней гибкости и всякой дипломатии. — Я же спрашиваю вас: чем кончать думаете? — кричал он с надрывом и злобой. — А вы что мне отвечаете? Вы о людях думаете или — про собственную шкуру?!

— Я говорю, что прощения нам, видать, не будет, это у нас даже и рядовые казаки понимают. Гляньте им в глаза, у них там тоска... Но и не одни казаки ведь на это пошли, дорогой товарищ. На днях перешел на нашу сторону Сердобский полк в полном составе, из крестьян Тамбовской и Саратовской губерний...

— Когда? — перебил Овсянкин в волнении.

— Третьего дня, что ли... Их, конечно, командиры, из бывших офицеров, повернули обратно в православную веру, но ведь дело-то не в том, как вы, наверно, понимаете. Дело в обстановке. Не беда бы, в одной какой-нибудь деревушке Репьевке салазки мужику загнули! Но, судя по всему, для ваших комиссаров вся Россия — сплошная Репьевка?..

— Неправда! — сказал потный с ног до головы Овсянкин. — Не вам, как грамотному офицеру, молоть эту чепуху!

— Беда в том, что я не только офицер, но и — агроном, кое-чего понимаю в налоговой политике и разных этих продразверстках.. — сказал Кудинов. И отмахнулся рукой: — Ну, ладно... Эти споры пустые. А что же все-таки делать?

Кудинов при всей своей кажущейся вежливой непримиримости снова пробовал торговаться и выторговывал для себя и казаков немалый барыш — право остаться в живых на этом свете.

— А то и делать. Сложить оружие, в Москву послать выборную делегацию, ходоков... С покаянием и просьбой о прощении. Перегибщиков Москва наказала, ей эти события понятны и лишний раз объяснять не нужно, — сказал Овсянкин.