Филипп посматривает на нее искоса. Сказать ей, что он другого мнения, что Главный ему вообще не нравится? Что прежде всего человек должен быть человеком. Сказать ей?.. Но какой смысл? Разве она сможет изменить что-нибудь?.. И вдруг Филипп слышит себя как бы со стороны — он высказывает какие-то далекие, неясные мысли — нет, не мысли, а именно бессмыслицу.

— Люди не всегда такие, какими хотят выглядеть. И нам только кажется, что мы их знаем. Этот, наш, злой и грубый, но в конечном счете… Вот глупость-то. Обыщешь весь мир… Думаешь: нашел наконец то, что искал, а приглядишься — ноль без палочки.

— Если все так, как ты говоришь, — вступает деликатно Таска, — не было бы смысла в общении… Оно должно умножать наши радости, а не горести.

— Ты что, меня поучаешь? — взорвался Филипп. — Да что ты понимаешь? — В следующее мгновение он спохватился, что переборщил, что она перед ним ни в чем не виновата. — Извини. Жизнь так сложна! Перед моими глазами такое творится!.. — Он снова невольно повысил тон. — Все эти поиски, открытия не имеют смысла… Только в природе все вымерено точно, потому что там масштабы другие. Вечность! А за ней, за вечностью, — лишь относительное равновесие.

— Люди лучше нас с тобой знают, что это не так. И поэтому не перестают искать. Помнишь Полицену, нашу Ценку, помнишь ее? — Таска улыбается. — Мы с ней когда-то обменялись альбомами с подписями ребят. Она была Поликсен С., а я Тасос К. … Конечно, все это школьные глупости. Ну вот, уехала она далеко, на другой конец Болгарии. И что же? Мальчишечке ее уже полтора годика. Я тебе не показывала фотографию? Такой карапузик — чудо, так бы и съела его! Или Дарина. Их с твоим Ангелом-Белешаком водой не разольешь.

— Что ж, поглядим. И на Ангела с Дариной еще поглядим да послушаем.

— Плохими глазами на жизнь смотришь, — вздохнула Таска. — И она тебе тем же отвечает. Я от матери слышала, даже злые собаки не одинаково ко всем злы: доброе лицо, добрые глаза человеческие могут их угомонить.

А Филипп думает о первом трепетном чувстве, проснувшемся в душе… К Таске. Да, к Таске. Но оно могло относиться к любой другой девушке: слишком сильна у него жажда близости одного-единственного человека. Мать оставила его сиротой, когда ему было всего два года. Он видел ее во сне такой, какой ее описывали, — нежной, доброй, ласковой… Всю жизнь хотел душевности родного человека. Ему казалось, таким человеком стала для него Таска. Поэтому все мысли о ней, от первой и до последней, были светлыми, добрыми, чистыми. Он не представлял себе, что они могут не видеться. Впрочем, точно так же не представлял он и другого. Но думала ли Таска так же? Все эти недомолвки! Она хочет, наверное, услышать то, что давно, давно надо было ей сказать, но у Филиппа нет сил сказать это, а если он поступит так, как хочет она, это станет огромной ложью — ложью всей прошедшей и будущей жизни. Как объяснить, что для него их отношения — нечто большее, чем обыкновенная дружба молодого человека с девушкой?

Его всегда почему-то обвиняли в двуличии, неискренности. Но это были всего только сомнения и нерешительность. Так произошло, когда несправедливо наказали Петьо в последнем классе прогимназии, так было с прогулом рядового Петрунова — сначала скрыл правду, потому что, если бы сказал ее, надо было бы наказать других, а потом совесть начала его грызть… А злополучное назначение в Ушаву! Он сознавал, что не годится для этой работы, но не мог найти в себе силы отказать бай Тишо.

Нет, молчание с Таской было другое. Это не была нерешительность.

Таска встала со скамьи: надо было хоть начать работу сегодня вечером, чтобы завтра было легче.

Он уходит домой и ложится спать. Но через час, а может быть, полтора Таска сама приходит к нему и зовет погулять.

— Стучала, стучала, — смеется она, — и в голове загудело, как в улье.

Незаметно они подходят к мосту. Когда-то здесь был подвесной — Таска переходила его со стучащим от страха сердцем. А четыре года назад построили вот эту громадину из бетона и металла, освещенную множеством люминесцентных солнц.

Сев на берегу, Филипп и Таска задумчиво глядят на бурлящую внизу темную массу воды. Все их воспоминания детства — радостные и грустные, прочные и хрупкие — родились здесь, эта река их вскормила.

— А помнишь, как-то под вечер я бросила целую горсть разорванных листков? Это был мой дневник, написанный для другого человека. Но ты меня ни о чем не спросил. Вскоре я его забыла — думала, что забыла… Чем больше отдаляется от нас тот год — шестнадцатый год! — тем чаще я его вспоминаю.

Да, это было началом. А до него было и другое начало, когда на том же самом месте они спорили, откуда приходит большая вода и кто ее создатель: дождь или гора. Сейчас Филипп предпочитает думать о своей новой работе, об учебе в институте. Когда он сказал, что хочет поступить на заочное, бай Тишо потрепал его по плечу, сказал радостно: «Очень хорошо, очень! У нас ведь нехватка местных специалистов». А Главный, прикусив кончик пышного уса, пробурчал недовольно: «Меж двумя стульями сидеть? Сперва изучи как следует огородничество, овладей ремеслом, а через год посмотрим». У Филиппа не хватило смелости возразить, но, поразмыслив хорошенько, пришел к выводу, что от своего не отступится. На следующий день вдвоем с бай Тишо они решили потихоньку собирать документы.

По долине веет снизу теплый ветер-южняк, и темные купола кленов шумят время от времени жесткими своими листьями. Ветерок медленно отлетает в сторону ущелья, в пестрых цветистых травах на склоне остается его ароматное дыхание.

Чувствуя это ласковое прикосновение, Таска и Филипп идут по улице над рекой, обняв друг друга за плечи, словно бойцы, с давних пор выбравшие единый путь, который, быть может, и надоел обоим, но они продолжают шагать, потому что никто им не скажет, близок ли конец похода, и никто не прикажет просто хоть остановиться передохнуть…