А пока ему не оставалось ничего иного, как повторить слова приятеля и согласиться с ним.

Вечером он идет к Марии. Сначала ему кажется, что он хочет похвастать прибавкой в зарплате, но потом Филипп понимает, что просто хочет увидеть сестру.

После той давней ссоры на птицеферме она кажется ему еще более растерянной и одинокой. Неужели все-таки испытывала к Илии какие-то чувства? Чем он мог привлечь ее? И почему она тогда прогнала его? Из-за Таски? Нет, к Таске Илия пристал гораздо позже.

Новый мост ведет теперь в Моравский Квартал — совсем молодое село, возникшее по ту сторону Струмы, рядом со старым Югне. Все здесь переселенцы с гор, преимущественно моравчане, отсюда и название.

Ворота заперты на засов. Пока Филипп думает, стоит ли идти на птицеферму или отложить встречу на завтра, старческий голос из соседнего двора подсказывает ему, что Мария с мужем пошли собирать виноград.

Филипп находит обоих на краю виноградника: Мария сидит, поджав ноги, Парашкев прислонился спиной к корзине, доверху наполненной гроздьями.

И он, поздоровавшись, садится неподалеку.

— Сидите и молчите, как старички.

— А о чем разговаривать-то? — говорит Мария глухо. — О сегодняшнем или о завтрашнем?.. Наша, браток, песенка спета. Живые слова, что от сердца, давно пересохли, а новые — их вырастить надо, а после привыкнуть к ним… Могло прийти, как у всех людей, да не пришло, вот и зажгли мы свечи…

Солнце скрылось за ближайшим холмом, сразу повеяло прохладой. И вдруг Филипп встает — ему чудится запах мыла. Он осматривает бурьян, ищет эту дикую травку, аромат которой возвращает его в детские годы.

— Как только приходит время собирать виноград, начинает пахнуть мылом, — говорит он взволнованно.

— Будет пахнуть, — раздраженно отвечает Мария, поглядывая на мужа. — Вот, не успели вскопать виноградник. Бог знает что там вырастет…

Филипп помогает погрузить корзины. После они вдвоем с Марией идут пешком вслед за телегой. Снизу навстречу им плывут сумерки, скрывая неровности изрытой проселочной дороги. Филипп хочет посмотреть сестре в глаза, чтобы понять, уместно ли здесь, сейчас спросить ее, но не может оторвать взгляд от дороги.

— Илия, учетчик, — все-таки спрашивает он, — заходит еще на птицеферму?

— И будет заходить. Работа у него такая! А что?

— Да ничего. До недавних пор он ходил вокруг тебя… Как собачонка, которая ждет, что ей кость кинут.

— Ну и что? — Мария понижает голос. — Зато сейчас он все больше возле Таски. У вас с ней… окончательно, что ли?

— Да. Но у нас с ней и до этого ничего…

— Да? И у меня ведь с ним — ничего.

В ее словах, в тоне скрытая ирония, которую она воинственно противопоставляет всему, что может ее задеть. А может, сестра воюет не с окружающими, а сама с собой?

— Каким бы ты сильным ни был, — говорит Мария после паузы, — нельзя всю жизнь верить в то, чего у тебя никогда не будет! Плохое ли, хорошее, все равно оно твое, и сердиться не на кого. Хоть глаза закрой, хоть прикуси язык, а оно все равно настигнет тебя, даже если и побежишь. Все равно настигнет. А потому тяни свою лямку и моли бога, чтобы скорей пришел конец.

— Хватит себя отпевать! Как будто только ты одна…

— Не только я. Но каждый лучше всех самого себя знает. Есть такая травка, растет по краям дорог, серая и слабая… Приходит весна — проходит, наступает лето — кончается, за ним осень — тоже проходит, всякое живое существо приходит в свое время и уходит. А она всегда одна и та же. Никто за ней не следит, даже скотине и той она не нужна — пыльная и помятая. Бесплодная трава, потому и названия не имеет. Так и я…

— Перестань, — просит Филипп. — Не такая уж у тебя жизнь черная.

— Черная? — говорит сестра тем же мертвым, бесстрастным голосом. — Кто сказал, что черная? Я ведь сказала тебе: серая эта травка. Серая, пыльная, помятая. Черное — оно, конечно, черное, но все равно это цвет… Жизнь, братик!

И нет в этих словах никакой иронии, лишь глубокая, сокровенная мука.

Чтобы рассеять ее печальные мысли, Филипп осторожно спрашивает, знает ли она, что местное начальство представило ее к ордену.

Знает, вызывали ее в правление, чтобы сказать об этом, анкетные данные взяли.

— А говорила я тебе, — спрашивает Мария немного погодя, и зрачки ее блестят в надвигающейся темноте, — говорила тебе, что так, как идет…

Их с грохотом нагоняет телега.

— Тпр-ру-у-у!

Парашкев, подвинувшись на край доски, освобождает для них место.

XXVI

Он знает и всегда это знал, что личное надо держать подальше от общественного, если не хочешь, чтобы одно мешало другому. Бывало, когда эти нити переплетались, он становился крайне раздражительным, злым, и усталость легко его перебарывала. О какой уж работоспособности можно говорить при таких перегрузках.