— Ничего, — ответил я, чувствуя прилив необъяснимой нежности к нему.

Работать на телевидении — все равно что умереть молодым. Ты остаешься в памяти зрителей в своем первоначальном облике. Тот, кто брал интервью у молодого и стройного Саймона Ле Бона, не может состариться, как старимся мы. Но любое телевизионное шоу подходит к концу. И, как всегда говорил Марти, даже поистине великие люди — Дэвид Фрост, Майкл Паркинсон, Джонатан Росс — тоже жили в забвении, работая в Австралии или проводя время в клубе «Гроучо» [4] , и ждали, когда им позвонят и позовут обратно.

Марти уселся перед микрофоном и надел наушники. Я не знал, получит ли Марти или его продюсер — я — такой звонок. На каждую вернувшуюся знаменитость приходится тысяча полузабытых лиц, которые никогда не возвращаются. Я очень любил Марти, но подозревал, что он скорее Саймон Ди, чем Дэвид Фрост.

— Вы злитесь, потому что знаете, как все может быть на самом деле, — объявил Марти своим слушателям, готовя песню Моррисси. — Злость приходит с опытом, злость приходит с мудростью. «Оплеуха» говорит вам — любите свою злость, друзья. Это доказательство того, что вы живы. А теперь — меланхолия английского побережья: «Каждый день похож на воскресенье».

После этого наши два часа закончились, мы собрали свои вещи и отправились по домам. Это был признак времени. Работая в «Шоу Марти Манна» — когда Марти Манн работал на телевидении, — после эфира мы всегда по нескольку часов зависали в нашей любимой комнате отдыха за вином, пивом, сыром и луковыми колечками, отходя от суеты и напряжения, без которых не обходится ни один прямой эфир, даже если вы не перед камерами. Когда десять лет назад мы делали «Шоу Марти Манна», то пировали в комнате отдыха до тех пор, пока молочники не начинали разносить молоко. Но это было тогда, на телевидении, а сейчас мы работали на «Радио-2».

Радиотелевизионный центр был довольно неприветливым местом, если речь шла о том, чтобы развлечься после работы. Он не располагал к праздношатанию, не был радушным и хлебосольным. Нигде нельзя было купить даже пирожка с мясом или сосиски в тесте. Отработали — убирайтесь прочь. Там не было ничего, кроме пары вонючих диванов и нескольких жалких торговых автоматов.

И гримерка не выдерживала никакой критики.

Джина ждала, когда я выйду с работы.

Она стояла на другой стороне улицы напротив радиотелецентра, в тени отеля «Лэнгхем», там, где мягкое спокойствие Портланд-плейс сменяется противной толкотней Оксфорд-серкус.

Теперь она была больше похожа на себя — а может, я наконец узнал в ней женщину, которую любил. Высокая сияющая Джина. Любить кого-то — это немного похоже на работу на телевидении. Лицо остается в хранилищах памяти, и ты бываешь потрясен, видя, как оно изменилось за то время, пока вы не виделись. Мы шагнули навстречу друг другу, и прошла пара неловких минут, пока между нами проносились машины. Затем я повесил сумку на плечо и перешел улицу.

— Я не могла вспомнить, оно в прямом эфире или нет, — сказала она.

— Что?

— Шоу, — ответила она. — Я не помню, ты его раньше записывал или оно действительно шло с десяти до полуночи.

Я кивнул:

— Поздновато для тебя.

— Мое тело пока живет по токийскому времени, — сказала она. — Или еще на перепутье — не здесь и не там. — Она попыталась улыбнуться. — Я мало сплю.

Мы посмотрели друг на друга.

— Привет, Гарри.

— Джина.

Мы не поцеловались. Мы пошли пить кофе. Я знал одну кофейню возле Карнаби-стрит, которая была открыта до двух. Джина села возле окна, а я подошел к стойке и заказал капучино с двойным шоколадом для нее и двойной маккиато для себя. Потом мне пришлось отменить заказ, потому что за годы, проведенные в Токио, она перестала употреблять кофе и пила теперь только чай.

— Как хорошо ты меня знаешь, — проговорила она, когда я убедил официантку родом из Литвы поменять кофе на чай.

Неужели она была такой же язвительной, когда мы жили вместе? Мне казалось, что нет. С годами в ней появилась злость.

— Извини, — сказал я. — Это, конечно, моя ошибка, что я не умею читать мысли.

Мы продолжили разговор.

— С Японией покончено, — сказала она. — Состояние экономики там хуже, чем здесь.

— Нигде не может быть хуже, чем здесь, — возразил я. — Ах, Джина. Тебе следовало бы позвонить.

— Да, мне следовало бы позвонить. Мне следовало позвонить домой и поговорить с твоей второй женой.

— Она не моя вторая жена, — проговорил я. — Она моя жена.

Моя первая жена не слушала.

— Или мне следовало позвонить твоей секретарше и спросить, не найдется ли у тебя для меня окошка на будущей неделе. Мне следовало проделать все это, но я не стала. Разве я должна? — Она наклонилась вперед и улыбнулась. — Он мой ребенок так же, как твой.

Я уставился на нее, спрашивая себя, наступит ли этому когда-нибудь конец.