Так шли его дни, пока однажды Кеаве не поехал в Каилуа повидаться с друзьями. Там его хорошо угостили, а на следующее утро он рано пустился в обратный путь и всю дорогу подгонял коня, очень уж ему не терпелось увидеть свой прекрасный дом. К тому же Кеаве знал, что в эту ночь, единственную в году, мертвецы выходят из могил на склонах Коны, а, спутавшись однажды с дьяволом, Кеаве, понят но, желал избежать встречи с мертвецами. Миновав Хонау-нау, он заметил, что вдалеке кто-то купается у самого берега; ему показалось, что это девушка, но она лишь на миг заняла его мысли. Затем он увидел, как развевается на ветру ее белая сорочка и красный холоку, а к тому времени, как он с ней поравнялся, она уже успела одеться и стояла на обочине дороги, свежая после купанья, и глаза ее сияли добротой. Увидев ее, Кеаве натянул поводья.

– Я думал, в этих краях мне все знакомы, – сказал он. – Как это вышло, что я не знаю тебя?

– Я Кокуа, дочь Киано, – ответила девушка. – Я только что вернулась из Оаху. А как твое имя?

– Я скажу его тебе немного позже, – ответил Кеаве, спешиваясь. – Ибо ты, возможно, слышала обо мне и, узнав мое имя, не дашь мне правдивого ответа. А у меня есть одно намерение. Но прежде скажи: ты замужем?

Услышав его слова, Кокуа громко рассмеялась.

– Недурные ты задаешь вопросы, – сказала она. – А сам ты женат?

– Поверь, Кокуа, нет, – ответил Кеаве, – и никогда до этой минуты не помышлял о женитьбе. Но признаюсь тебе по правде: я встретил тебя здесь, у дороги, и увидел глаза твои, подобные звездам, и сердце мое устремилось к тебе быстрее птицы. Если я тебе не угоден, скажи, и я уеду, но, если ты думаешь, что я не хуже других молодых мужчин, скажи и об этом, и я заверну на ночлег к твоему отцу, а завтра поговорю с этим достойным человеком.

Кокуа ничего не ответила, только посмотрела на море и рассмеялась.

– Кокуа, – снова начал Кеаве, – ты ничего не говоришь, и я считаю это хорошим ответом, поэтому пойдем в дом твоего отца.

Она пошла вперед, так ничего и не промолвив, и только время от времени бросала на него взгляд через плечо ц, прикусив завязки от шляпы, снова отворачивалась.

Когда они подошли к дому, Киано вышел на веранду и громко приветствовал Кеаве. Услышав его имя, девушка пристально взглянула на него, так как слава Сверкающего Дома дошла и до ее ушей, и, понятно, такой дом был для нее большим искушением. Весь вечер они веселились вместе, и при родителях девушка была смела на язык и подтрунивала над Кеаве, потому что отличалась живым умом. На следующее утро Кеаве поговорил с ее отцом, а потом разыскал девушку.

– Кокуа, – сказал он, – ты высмеивала меня весь вечер, и еще не поздно приказать мне уйти. Я не хотел называть свое имя, потому что у меня такой прекрасный дом, и я боялся, что ты станешь слишком много думать об этом доме и слишком мало о человеке, который тебя любит. Теперь ты знаешь всё и, если хочешь, чтобы я ушел, скажи Это сразу.

– Нет, – ответила Кокуа, но на этот раз она не смеялась, и Кеаве больше ни о чем не стал спрашивать.

Вот как произошла помолвка Кеаве. Всё свершилось очень быстро, но ведь и стрела летит быстро, а пуля еще быстрей, и обе они попадают в цель. Всё свершилось очень быстро, но чувства их от этого были не менее глубоки, и мысль о Кеаве пела у девушки в сердце, и голос его слышался ей в шуме прибоя, бьющего о черную лаву, и ради человека, которого она видела только два дня, она готова была покинуть мать и отца и родной кров. А в это время Кеаве несся вверх по горной тропинке мимо пещер, где покоились короли, и цоканье копыт и голос всадника, распевавшего от радости, эхом отдавались в пещерах. С песней приехал он в Сверкающий Дом и сел за трапезу на широком балконе, и китаец удивился, услышав, что его хозяин поет за едой. Солнце скатилось в море, и пришла ночь, а Кеаве разгуливал по балконам при свете ламп, и песня его, несущаяся с горы, будила на кораблях моряков.

– Вот я стою в своем доме высоко над морем, – сказал он себе. – Я достиг вершины. Жизнь не может быть лучше. Теперь она начнет склоняться к закату. В первый раз я зажгу нынче свет во всех комнатах, и вымоюсь в своем чудесном бассейне с горячей и холодной водой, и лягу спать один в брачной опочивальне.

Он разбудил китайца и приказал ему нагреть воду, и, возясь у топки, тот слышал, как хозяин радостно распевает наверху в освещенных комнатах. Когда вода согрелась, слуга крикнул об этом Кеаве, и тот пошел в ванную, и китаец слышал, как хозяин поет, наполняя водой мраморный бассейн, слышал, как он поет и как пение прерывается в те минуты, когда Кеаве снимает одежды. И вдруг песня оборвалась. Китаец слушал и слушал, он окликнул Кеаве и спросил, всё ли в порядке, и Кеаве ответил ему «да» и велел ложиться, но в Сверкающем Доме больше не звучала песня, и всю ночь напролет слуга слышал, как хозяин мерит шагами балкон.

А дело было вот в чем: когда Кеаве, собираясь выкупаться, разделся, он заметил у себя на теле пятнышко, вроде лишая на скале. И тогда-то умолкла его песня, ибо Кеаве знал, что означает это пятнышко, он знал, что его поразила проказа.

Любому горько заболеть такой болезнью. И любому горько было бы оставить дом, красивый, удобный, покинуть всех друзей и отправиться на северное побережье Молокаи, где нет ничего, кроме голых скал и морских бурунов. Но что может сравниться с горем Кеаве, Кеаве, который только вчера встретил свою любовь, только сегодня завоевал ее, а теперь видит, что все надежды вмиг разлетелись, как хрупкое стекло.