— Я хочу, чтобы Жанна осталась, — сказала я. — Если ей придется уйти, то я уйду вместе с ней. Доктор Дулен обещал мне, что память очень скоро ко мне вернется. Я сделала все, что он хотел. Играла с железными кубиками и проволочками. Часами рассказывала о своих проблемах. Он делал мне уколы. Если он ошибся, то не по вине Жанны.

— Он ошибся, — вздохнул Шаверес, — и я начинаю понимать, почему.

Я увидела в истории болезни листы с моим непроизвольным писанием.

— Он ошибся? — удивилась Жанна.

— О, прошу вас, вы меня неправильно поняли. Малышка не страдает никаким расстройством. Ее воспоминания обрываются где-то на пяти-шести годах, как у впавшего в детство старика. Привычки сохранились. Не найдется ни одного специалиста по расстройствам памяти и речи, который не определил бы это как лакунарную амнезию. Удар, потрясение… В ее возрасте это может длиться три недели, ну три месяца. Если доктор Дулен и ошибся, то сам разобрался в своей ошибке, иначе бы я этого не узнал. Я хирург, а не психиатр. Вы знаете, что она написала?

— Да, я читала.

— Что особенного могут значить для нее слова «руки», «волосы», «глаза», «нос», «рот», если она то и дело к ним возвращается?

— Не знаю.

— Я тоже, представьте себе. Я знаю только то, что малышка была больна еще до несчастного случая. Какая она была — экзальтированная, неистовая, эгоцентричная? Имела ли обыкновение жалеть самое себя, плакать во сне, просыпаться от кошмаров? Знали ли вы за ней внезапные приступы ярости, как в тот день, когда она подняла загипсованную руку на моего шурина?

— Я не понимаю. Мики легковозбудима, ей двадцать лет, вполне возможно, что у нее вспыльчивый характер, но она не была больна. Она была весьма рассудительна.

— Господи Боже! Я никогда и не говорил, что она нерассудительна. Попытаемся понять друг друга. Еще до пожара у этой малышки — как, впрочем, и у очень многих людей, числом заметно превосходящих, скажем, курильщиков трубок или любителей почтовых марок, — были налицо некоторые проявления истерической природы. Если я сказал, что она была больна, то это прежде всего моя личная оценка уровня, с которого начинается болезнь. Ну и потом, некоторые виды амнезии и афазии числятся среди традиционных признаков истерии.

Доктор поднялся, обошел стол, приблизился ко мне, сидевшей рядом с Жанной на кожаном диване. Взял меня за подбородок, заставил повернуться к Жанне.

— Разве она похожа на слабоумную? Ее амнезия — не лакунарная, а избирательная. Чтобы вы лучше поняли, скажу проще: она не то чтобы забыла определенный пласт своей жизни, временной пласт, пусть даже самый обширный. Она запрещает себе вспоминать что-то или кого-то. Знаете, почему доктор Дулен пришел к этому выводу? Потому что у нее даже до четырех-пятилетнего возраста есть провалы. Это что-то или этот кто-то, должно быть, в той или иной степени касается стольких воспоминаний с момента ее появления на свет, что она изгнала их все, одно за другим. Понимаете, что я хочу сказать? Вы ведь бросали камни в воду? Так вот, расходящиеся по воде концентрические окружности — это примерно то же.

Отпустив мой подбородок, доктор нарисовал эти окружности в пустоте.

— Возьмите у меня рентгеновские снимки и отчет об операции, — продолжал он, — и вы легко поймете, что моя роль сводилась к простому зашиванию. Я наложил ей пятьдесят семь швов. Поверьте, в ту ночь рука у меня была легкая, и уж кому как не мне знать, что я ее не «тронул». Там не было повреждения, никаких последствий от удара, ее сердце сказало бы нам об этом больше, чем разум. Это явно выраженный психический отказ человека, который был уже болен.

Больше я не могла этого вынести. Поднявшись, я попросила Жанну увести меня. Доктор удержал меня за плечо.

— Я как раз и хочу тебя испугать, — сказал он, повысив тон. — Может, ты выздоровеешь сама, может, нет. Но если мне позволено будет дать совет, один-единственный, но дельный, то вот он: прийти ко мне снова. И еще — призадуматься вот над чем: пожар вспыхнул не по твоей вине, та девушка погибла не из-за тебя. Сколько бы ты ни отказывалась это вспоминать, она существовала. Она была хорошенькая, твоих лет, ее звали Доменикой Лои, она действительно погибла, и тут тебе ничего не изменить.

Доктор удержал мою руку, прежде чем я его ударила. Жанне он сказал, что рассчитывает на нее: пусть она убедит меня прийти к нему еще.

Три дня мы провели в Ницце, в гостинице на самом берегу моря. Был конец октября, но на пляж еще приходили купальщики. Наблюдая за ними из окна номера, я убеждала себя, что узнаю этот город, этот приносимый ветром запах соли и водорослей.

К доктору Шавересу Жанна не повезла бы меня ни за что на свете. Она нашла, что он кретин, грубый мужлан. Не истерик, зато параноик. Он зашил уже столько голов, что его собственная превратилась в подушечку для булавок. Провалы — это у него в башке. Зияющие.