Имена на поверке
вернуться

Смоленский Борис Моисеевич
Шрифт:

Рассказ о мальчике с бабочкой и девочке Лиле

1 Джаз-банд рокотанье мягкое Льет из дверей ресторанных. Офицерик умильно тявкает: — Мадам, пройдемся?.. — Какой вы странный!.. Я не дешевая… — И пошла. — Мадам, мы договоримся, конечно… — Хорошо, голубчик. Идемте. Ша… 2 Кружится смрад, сизоватый и пряный. Пары, слипаясь, томно тоскуют. У женщин не губы, а свежие раны, И такими они целуют. Урчит сладострастно туша потная: — Гаспада, взгляните, Какая плотная-я… — А ножки? — Ах, ножки!.. Чудные ножки У этой крошки… 3 На перекрестке встретил крошку Мальчик с галстуком-бабочкой. — Лилечка, вы опоздали немножко. Дайте мне вашу лапочку… — Гуляют. Лиля голову склонила На плечико, ближе к бабочке. Стонет в кафе голубом тангонила, Сохнут в экстазе парочки. Бокалы звякают. Пьют за Русь. Кстати, пьют за союзников. Вьется по люстрам синяя грусть Серпантиновой ленточкой узенькой. 4 Мальчик и Лиля заходят за угол. — Вася, готово?.. — Готово. — Идем. 5 По улице тесной спокойно и сухо Стучат подошвы. Идут вдвоем. Замкнуты крепко кривые ворота. Парень и девушка. Уже и 'yже Сереньких тихих домишек окружье. Кружится в улицах тесных дремота. Остановились ребята. Тишь. Молчит величавая полночь, лишь Слышен сердца прерывистый стук. 6 …Бутылка с клеем в кармане брюк. Кисть протиснулась в горлышко узкое, На камне оставила сочный мазок. Откуда-то из-за ворота блузки Лиля вытаскивает листок. Застыли серые блики теней, Но вот качнулись, громадные, И дальше пошли. А на черной стене Осталось пятно квадратное. Подойдите — и крикнет листок измятый: «Товарищи рабочие! Товарищи солдаты!..» 7 Патруль опускает шагов кувалды. Идут эшелоны к окраине северной. На Эгершельде глухие залпы Падают в ночь тяжело и размеренно. 8 Все так же кружится пьяная улица, Дымком сладковатым все так же курится. Гуляют. Лиля головку склонила На плечико, ближе к бабочке. Стонет в кафе голубом тангонила, Сохнут в экстазе парочки, И катятся тосты в джазовом грохоте За процветание нации… 9 Утром патрульный, ломая ногти, Под смех рабочих сдирал прокламации.

Поэт

Умри, мой стих,

умри, как рядовой…

В. Маяковский
«Буржуйка» чадила опять нестерпимо, Нисколько не грея, шипя и треща. И копоть слоями лилового грима Ложилась на лицах, бумагах, вещах. В одиннадцать ночи принес телеграммы С Восточного фронта рассыльный ему. И сел он за стол, Молчаливый, Упрямый, Почти задыхаясь в нависшем дыму. И вот уже, ритма ловя нарастанье, Приходит строка, Беспокойна, Строга, И первые строфы прямым попаданьем Ложатся в далеких окопах врага. А следом в развернутое наступленье, Для сабельных рубок, Для конных погонь Рисунки резервным идут подкрепленьем, Открыв по противнику беглый огонь, Весомые, злые… Поднялся, сутулясь, Ладонями стиснул пылающий лоб, — Довольно!.. — На стыке заснеженных улиц Горел подожженный рассветом сугроб. И легкие, Будто бумажные клочья, И яркие, Будто агитплакат, К востоку от вдаль уползающей ночи Летели раскрашенные облака. Москва просыпалась обычно и просто. А в мутных витринах, Грозны и крепки, Вставали дежурными «Окнами РОСТА» Стихов, Рядовых и бессмертных, Полки.

Следы

Если на глади морской воды восстановить следы всех кораблей, сколько б морщин увидала ты на ней! Сколько при свете полночных звезд вновь бы легло борозд морю на грудь, и каждое судно оставило б хвост длинный, как Млечный Путь. Но море счастливо. Никогда следов не хранит вода, даже на берегу. А я одного твоего следа с жизни стереть не могу!

Февраль 1941 г.

О волнах

Когда вечереет и закатное пламя За морем вспыхивает реже и реже, Ты видала, как волны припадают губами, Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье? А когда над бухтой распустятся звезды Пушистыми почками в вечер пахучий, Слышала ты, как полнится воздух Жалобой моря, что песок неуступчив? Волны тоскуют легко и привычно, Волнам не спится, волнам рокочется. А песок молчит, и ему безразлично, Очень ли морю на берег хочется. Чуть шевелится, млея, огромное, Будто не море, а заводь в корытце. Но однажды вздрогнет, от страсти темное, И берегу некуда будет скрыться. И ты увидишь — такое близкое, Оно налетит, громыхая, шалое, Стиснет в объятьях, сомнет, и выласкает, И уйдет, успокоенное и усталое.

Февраль 1941 г.

Лесовик

Он под вечер приехал, зашел, посидел, Трубку выкурил, новости рассказал, И никто не заметил, что он поседел, Что опутали густо морщинки глаза. Говорил о зверье, убегающем в тьму, О повадках козуль, о забавах лисят И мельком в разговоре сказал, что ему По метрической выписи под шестьдесят. Удивились ребята: — Да ты ведь старик, Из тайги уходить бы пора по годам. Не могу, — отвечает, — я к лесу привык, Я родился, и жил, и состарился там. И пока выручает тайга старика, Коли выйдет кабан или прянет коза, Не откажет винтовка, не дрогнет рука, И про слух бы плохого никак не сказал. — Ну, а хворь нападет от людей в стороне? — Улыбнулся, прищурил с хитринкою глаз: — Я, ребятки, кремневой породы, и мне Умирать не от хвори придется, а враз. И тогда в одночасье не станет кремня… — Пошутил, даже песню с парнями пропел, А под утро, навьючив мешки на коня, Он опять в чернолесье ушел по тропе. И сказал лесоруб: — Сколько он ни старей, Ни к кому не пойдет из тайги на поклон. Чем ни больше дробится кремень, тем острей И, пожалуй, упорней становится он.

Москва, июнь 1940 г.

Вячеслав Афанасьев

Колхоз Асайвеем

Невысокое солнце в северном небе, В серебряном небе Седьмого ноября. По заснеженной тундре уплывает в небыль, В далекую небыль огневка-заря. — Эй, смотри: вон пасется стадо, Полтундры заросло кустами рогов. Собаки промчались, собаки — что надо! Даже ветер отстал от косматых дружков. Надевай кухлянку с красной оторочкой, Золотым янтарем светит крепкий мороз. Под хорошей порошей — россыпь морошки, Вниз по Асайвеему — тундровый колхоз. Накалился очаг. Качаются чайники, Собирается густо гостей в ярангу. А снаружи — стужа. Такая отчаянная! Заберется тайком под любую кухлянку. Словно ясные чайки, чайники кружат. Отогрелись гости, разговор смелей. И по кругу ходит беседа-дружба — Великая дружба шестнадцати семей: — Пришел Совет — злой пропал купчина, При нашем Совете и без них обошлись… — Разрастается стадо, а за нашу пушнину В факториях товару — хоть на всю жизнь!.. Невысокое солнце в северном небе, В серебряном небе Седьмого ноября. По завьюженной тундре уплывает в небыль, В далекую небыль огневка-заря.

1935 г.

«Застигнутый последней метой…»

Застигнутый последней метой И не успев всего допеть, Благословлю я землю эту, Когда придется умереть. Благословлю ее за воздух, Дыша которым был я смел, За светлых рек живую воду, Где телом и душой свежел, За поле знойное пшеницы, За села и за города, За наш достаток, где хранится Зерно и моего труда. Благословлю земли просторы За то, что жил я в светлый век, Любил ее моря и горы, Как мог свободный человек, Что здесь учился у народа Петь песни ясной простоты И украшать трудом природу Во имя счастья и мечты.

1940 г.

«В час, когда на каменных накатах…»

В час, когда на каменных накатах Чуть звенел прилив — волна к волне, Золотые корабли заката Проплывали в алой вышине. Бастионы солнечной державы, Шли они при флагах и огнях, Паруса вздымались величаво, И сверкали пушки на бортах. Кто их вел, какие капитаны — Неземные эти чудеса? Далеко за гладью океана Постепенно гасли паруса И пропали. Пепельною тенью Покрывалась тихая земля… О, пускай то было лишь виденье! То — мечта, то — молодость моя!